Виктор Злобин - Уголовное дело Бориса Савинкова

Я стал задумываться: на чьей же стороне в самом деле правда, и на чьей же стороне в самом деле народ? Я совершенно отошел от иностранцев и от русских, я был совершенно одинок, не входил ни в какие эмигрантские комиссии, комитеты, учреждения, относился глубоко пренебрежительно к верхам и с глубоким сожалением к низам. Я не вмешивался в их жизнь, я думал свою думу. Думал о том, что говорю вам сейчас: «Сколько же крови и слез! И из-за чего? И для чего? И почему? И где моя вина? И в чем моя вина?». Осудите меня как хотите, ведь большего суда, чем я сам над собой сделал, вы мне не дадите.

Председатель . — У меня еще один вопрос остался, который я забыл вчера. Каково было отношение к вам, Врангелю и Деникину со стороны Рабочей партии вообще и со стороны Макдональда в частности, и вообще со стороны английских рабочих?

Савинков . — Умеренные социалисты Рабочей партии все время в одну игру играют. Они все время как будто и сочувствуют борьбе против вас, и как будто и не сочувствуют.

Макдональда не знаю и не видел, так что точно не могу сказать. Знаю, что французские социалисты умеренные, Ренодель, скажем, с оговорками признавали борьбу с вами, ну, как ППС, т. е. ни в тех, ни в сих, ППС держались этой политики: не то вредили, не то помогали, иногда помогут, иногда повредят. Знаю, что у них шли некоторые переговоры с эсерами, чтобы предоставить эсерам возможность работать на польской территории. Эсеры как-то говорили, что мы работаем на польской территории.

Председатель . — Продолжайте ваши объяснения о 1923 г.

Савинков . — Я понимаю огромное мировое значение вашей революции; я ее понимаю как мировое событие. Новый мир против старого мира. Можно стать грудью и защищать этот старый мир или можно идти с вами. Я говорю — старый мир, понимая под этим старый мир не только генералов, но и себя, и эсеров, и всех, кто не с вами, потому что так или иначе все, кто не с вами, связаны с этим старым миром в той или иной форме. Вот вы несете новый мир. И если я с вами не борюсь, то что я должен делать? Вот такая мысль у меня была. Если я пришел к тому, что вы меня победили, не физически победили, не убили в бою, не расстреляли, а что вы меня душевно победили, то что я должен делать?

Тогда у меня родилась мысль, которая стала меня все больше и больше тревожить, мысль о том, что вот я здесь сижу в эмиграции, могу жить спокойно, тихой жизнью, как будто никогда не бился с вами; я не могу просто выйти в отставку, как поступают чиновники, кончившие свой труд. Я себе сказал: нет; как бы я ни заблуждался, как бы ни был тяжек мой путь, я уже вам сказал и еще раз говорю, я был всю жизнь из тех, которые сами идут вперед и делают то, что они зовут других делать. За чужой спиной я никогда не прятался, ответственность брал на себя целиком. И я стал думать о том, что я должен во что бы то ни стало поехать сюда, в Россию, посмотреть своими глазами и услышать своими ушами. Я хотел вообще увидеть, что делается в России и что делают коммунисты. А может быть, все то, что я читаю в заграничных газетах, есть ложь? Я к этой мысли пришел (ваших газет там нет), потому что если вся борьба была ни к чему, так это не случайное явление, здесь есть какие-то глубокие, сложнейшие причины, и не может быть, чтобы люди, против которых бороться нельзя, против которых никто не может бороться, чтобы эти люди ничего не сделали для русского народа. И не может быть, чтобы Россия представляла собой красное яблоко, внутри белое с красной коркой. Не может этого быть.

Здесь много вопросов встало передо мною, тяжких вопросов, — вопрос о всей моей жизни, о всей моей войне с вами. И я себе сказал: да, я поеду в Россию, пусть будет что будет, пусть расстреляют, но я поеду в Россию, я увижу своими глазами, я сам решу, сам узнаю, что мне надо сделать для того, чтобы служить моему народу, ибо — что говорить — вы знаете сами, что никаких классовых интересов я не защищал.

Долго длился период колебания, мучительного колебания, перепутья. Знаю, твердо знаю, что все то, что я делал, не в пользу вышло, а во вред. Что же мне делать, куда мне идти? Вот именно спокойной жизнью жить… Нет, я должен служить своему народу. Как всю жизнь служил, так и умру, а как служить — не знаю. И я решил поехать. Когда я приехал сюда, то для меня стало отчетливо ясно, что, конечно, народ с вами.

Вот как я ехал, вот что я делал в 1922, 1923, 1924 годах. Ничего я от вас не скрываю, и ни к чему это мне. Каждый пункт обвинительного акта таков, что достаточно одного обвинительного пункта. Мне прятаться и смягчать вину нечего.