Франц Кафка - Письма к Максу Броду

Еще большое спасибо за все непростые литературные хлопоты, с которыми ты так великолепно справился. Всего доброго тебе и всем твоим.

Ф.

Мой адрес, который, видимо, Дора написала родителям неразборчиво:

Санаторий д-ра Хоффманна

Кирлинг близ Клостернойбурга, Нижняя Австрия.

Дражайший Макс,

как ты добр ко мне и сколь многим я тебе обязан в эти последние недели. О медицинских делах тебе расскажет Оттла. Я очень слаб, но здесь меня хорошо поддерживают. С Тандлером мы пока не связывались, может быть, через него удалось бы получить свободное или более дешевое место в прекрасно расположенном Гримменштайне, но я теперь не могу ездить, а может, там было бы и хуже. Я поблагодарю д-ра Блау [134] Д-р Зигмунд Блау, в то время главный редактор «Прагер абендблатт», один из первых почитателей Кафки. Он был родом из Вены и пользовался там большим влиянием. за его рекомендательное письмо потом, ничего? Бесплатный экземпляр мне очень кстати, только я его никак не получу, до сих пор я получил номера за четверг и пятницу, больше ничего, в том числе не было и пасхального номера, адрес неразборчив, один раз было написано Кибург, будь так добр, похлопочи, может, мне еще пришлют и пасхальный номер [135] Только что я получил его из дома, с доставкой, кажется, наладилось. . Обе твои посылки, особенно вторая, доставили мне большую радость, а рекламовские книги как будто для меня предназначены. Дело ведь не в том, что я по-настоящему читаю (правда, роман Верфеля я читаю бесконечно медленно, но регулярно), для этого я слишком устал, естественное состояние моих глаз — закрытые, но играть книгами и тетрадями для меня счастье. Прощай, мой добрый милый Макс.

Ф.

Дражайший Макс, вот у меня еще и книга, такая великолепная на вид, ярко-желтое и красное с черным, очень привлекательная, а сверх того, бесплатная, очевидно, подарок от фирмы Таубелес [136] Книжный магазин в тогдашней Праге, через который я послал книгу (не помню какую). — наверное, я был слегка нетрезв (а так как я получаю в день до двух уколов, опьянения накладываются, всегда остается хмельной остаток), если, невинно подстрекаемый Дорой, нагло и прямо попросил тебя «обеспечить» меня книгой. Я бы охотнее принял сильную инъекцию алкоголя во время твоего приезда, которому был так рад и который прошел так грустно, чтобы быть больше похожим на человека. Впрочем, этот день не был каким-то дурным исключением, не думай, он был просто хуже предыдущего, а все, включая температуру, идет таким же образом. (Сейчас Роберт пытается помочь пирамидоном.) Кроме этих и прочих печальных обстоятельств, есть, конечно, и некоторые мелкие радости, но рассказать о них невозможно, или я придержу их до какого-нибудь визита, вроде того, что я так прискорбно испортил.

Прощай, спасибо за все.

Ф.

Привет Феликсу и Оскару.

Никто бы не склонил Кафку к тому, чтобы повторить эти слова Горация, обращенные к Меценату. Натолкнувшись в очередной раз на этот стих Горация, я вдруг подумал о решающей разнице двух писателей, и эта разница, даже если отвлечься от ритуальных условностей римлянина, лучше всего характеризует Кафку. Нет, мой друг ни за что на свете не пожелал бы стукаться головой о звезды. Девизом его жизни было: оставаться в тени — быть незаметным. Незаметным было всегда его поведение, почти никогда не повышал он голос, а если оказывался среди незнакомых людей, то чаще всего умолкал вовсе. И только вдвоем с кем-нибудь или втроем он избавлялся от своей застенчивости — и тогда прямо-таки фонтанировал экспромтами, приоткрывавшими то богатство еще нереализованного воображения, которое носил в себе этот скромник. Никогда больше не приходилось мне наблюдать столь бурное извержение картин и мыслей в самых причудливых переплетениях фантазии. Одна из последних опубликованных его книг — «Свадебные приготовления в деревне» — содержит, словно в подтверждение моих слов, великое множество начатых и не доведенных до конца историй, сюжетов, размышлений. Здесь просто кладезь фантазии, напоминающей о тысяче и одной ночи Востока: столь мощный поток света, как в случае с фрагментами Новалиса, ослепляет и даже пугает, и если сравнить доведенное до конца с тем, что осталось в замыслах, то придется признать, что мы имеем дело только с осколками монументов. «Америка», «Процесс», «Замок», «Превращение», «В штрафной колонии» — все это представляется только случайной добычей, чрезвычайно малой в сравнении с тем, чего лишила нас судьба в виде ранней смерти Кафки. Чтобы оценить все, нужно постоянно иметь в виду и то, что осталось в набросках, не обретя законченных очертаний. И такой титан жил среди нас, как карлик. «Только нищие скромничают», — утверждает Гёте. Но кто близко наблюдал Кафку, мог бы вывернуть этот афоризм наизнанку: «Всякий хвастун — нищий».