Валерий Полищук: Восьмая линия

Нетрудно было заметить, что ему вовсе не до шуток и на глазах слезы, но никак не дается бедному острослову простая человеческая речь. Ипатьеву припомнилось, что однажды Орлов уже падал перед ним на свои костлявые коленки — в кабинете на Восьмой линии, куда явился будто бы каяться (и было в чем: накануне публично, на совещании, обозвал свадебным генералом). Каяться-то каялся, но оставил дверь в коридор открытой, чтобы коллеги всласть полюбовались мелодрамой… Не приняв театрального тона, он сухо ответил: "Мы не в храме, Николай Александрович. Какое у вас ко мне дело? Я устал".

Беседа получилась путаной и сумбурной. Орлов что-то молол о станках, доставленных из Германии, о новой, открытой им, реакции, которую будто бы надлежит держать в секрете от завистливых коллег, особенно зарубежных. Видно было, что он не может пересилить себя и напрямую заговорить о том, ради чего примчался в Москву. Запуган, конечно. Три с половиной года назад, совсем еще зеленым новичком, чуть не вылетел из Ленинграда как чуждый элемент. Анкета самая предосудительная: генеральский сын, учебу начинал в Пажеском корпусе… Пришлось тогда (тоже ведь понесся в панике сюда, в Брюсовский) хлопотать аж у всесильного Уншлихта — доказывать, что этот молодой человек незаменим. Он и в самом деле талантлив, но руки, что называется, не тем концом приделаны; свои блистательные выдумки Орлов далеко не всегда осиливает, ставя опыты. Без ассистентов почти беспомощен. Ну и гонор, конечно, — на пять генеральских сынков… Так они ни до чего и не договорились. Орлов на полуслове вскочил, откланялся и убежал, не попрощавшись с домашними. Что-то там неладно у них, на Восьмой. После Японии придется разбираться…

До чего же химической, однако, стала наша держава: "элемент " — чуть ли не самое ходовое слово… Орлова, пожалуй, придется перевести в лабораторию на Волховском. А может, еще помирятся, что им там делить, ребятам моим золотым… И нечего здесь делить, господа офицеры; позор для всей русской артиллерии, не владеете стрельбой с закрытых позиций /

Многолетняя, выстраданная дисциплина мозга. Ипатьев не мог позволить себе бессонницу. Наутро, несмотря ни на что — выспавшийся, он снова отправился на Лубянку. Товарищ Кочкин сановито прикрыл поросячьи реснички: "Не надо спешить, еще не готово, получите паспорт завтра, в двадцать ноль-ноль". — "Помилуйте, поезд в двадцать два". — "Вот и чудесно, успеете. Буду на месте до ночи, не тревожтесь, мы здесь всегда на посту". В Интуристе, слава богу, решилось. Билет готов. И снова — не до размышлений, не до обид. Совещание в Резинотресте, потом в Военно-химическом управлении…

Успокоение пришло к нему только вечером, в доме давнего друга и коллеги Чичибабина. За чаем мирно поговорили о семейных делах, о новейших методах работы — оба, химики старой школы, осторожно приглядывались к выдумкам физиков, все упорнее твердивших о квантах и электронах. И лишь на прощание, провожая гостя на лестницу, осторожнейший Алексей Евгеньевич прошептал, шевеля стрижеными седыми усами: "А очередь-то двигается. Камзолкин…"

Назавтра в двадцать ноль-ноль Кочкин действительно вручил Ипатьеву паспорт со всеми нужными визами, включая исправленную выездную: выбыть из СССР до 15 октября академик уже не успевал, что и ухитрился, на свое счастье, заметить. Выезд тут же был продлен до ноября и скреплен печатью. А на прощание товарищ Кочкин, отечески усмехаясь, изрек: "Вот и попадете на вокзал, как привыкли, за час". В этом учреждении любили демонстрировать осведомленность. Да еще добавил со значением: "Глядите, профессор, когда вернетесь домой, не обзаведитесь невзначай каким-нибудь этаким, хе-хе, кавказским, что пи, акцентом".

Даже эта, с дальним расчетом пущенная издевка, не выбила его из колеи. Международный вагон был безукоризненно чист, нижняя полка заправлена хрустящим крахмальным бельем… На верхней размещался трогательно суетливый юный француз — сын модного портного из Лиона, отправленный в путешествие по Востоку за отличные успехи в коллеже. Отец два года копип деньги на этот семейный сюрприз, и теперь Жак отрабатывал затраты добросовестным любопытством. Билет на верхнюю полку, с которой так славно наблюдать все, что проплывает за окном, казался ему дополнительной наградой за усердие. Ничего не подозревая, Жак рассказал месье профессору, что вознаградил особым червонцем расторопного чиновника, который позавчера взялся достать ему именно это место — недосягаемо удобное, желанное для любого интуриста.