Александр Бестужев-Марлинский - Письма к Н. А. и К. А. Полевым

Тысячу получил от вас давно, да не было духу приняться за перо. Порадуйтесь со мной монаршей милости: я произведен в унтер-офицеры!

Если удастся до 1-го сентября пробраться за Кубань, то не беспокойтесь, что три месяца не будете иметь от меня вестей: не будет сообщения с Русью. Обнимите Николая Алексеевича и будьте здоровы сами. Абрантес и 6-й том Истории Русского Народа получены. Жаль, что последняя, кажется, не полна. Еще раз vale!

Сердцем ваш Александр Бестужев.

Пять гор.

19 августа 1835.

P. S. Приищите мне для зимы енотовый не дорогой, но добрый однако ж мех. У нас вьюги не хуже ваших, а воды расположили меня сильно к простуде. Крышка оливкового цвета без откладного воротника, на купеческий лад. О доставке уведомлю.

Закубанье, 1 сент. 1835.

Еще раз до прервания сношений с Русью спешу написать вам несколько строк, любезный друг Ксенофонт Алексеевич. Я думаю, что письмо, в котором я извещал вас о получении 1000 р., давно достигло своего адреса, но не лишним считаю однако ж повторить это. Здоровье мое приметно поправляется, и если бы не здешние воды, чрезвычайно изобильные селитрой, желудок мой скоро пришел бы на прежнюю стать. От солитера привез кучу лекарств с собою, и если выдастся дня два порожних, хочу его выгонять. На водах я был еще слишком слаб, чтобы выдержать сильные средства. Теперь сходим в Абинь, центр наших действий, а там пустимся в горы, ко вновь заложенному укреплению Св. Николая, и будем впоследствии очищать около него ущелья и прокладывать новую дорогу. Не знаю, что будет вперед, но до сих пор Шапсуги дерутся не по прошлогоднему. Посмотрим, осенью не прибавят ли рыси, потому что, кончив полевые работы, они охотнее собираются, а собравшись, храбрее становятся.

Нового у нас на Кубани нет, да и быть не может, кроме самых вседневных вестей о намерениях Черкес на прорывы, которые большею частью оказываются ложны. Из России вести колеблющие сердца приходят на костылях инвалида. Сам я не сочиняю даже повестей. И никогда менее к тому не имел охоты как теперь, хотя никогда бы не написал я лучше как теперь. Долго, долго пройдет, покуда я решусь что-нибудь создать, еще долее – выдать.

После пятимесячной болезни, которая меня держала в пеленах, в люльке, я опять под летучею палаткой, сплю под грохотом барабанов и ржаньем коней. Не поверите, как бьется грудь, заслышав знакомый топот своего георгиевского бегуна. Сердце рвется в поле…

Будьте здоровы и счастливы, достойный Ксенофонт Алексеевич; сожмите руку братца Николая Алексеевича, и не забывайте вашего

Александра Бестужева.

Ольгинский tete-la-bout.

Ивановка, в Черномории, штаб-квартира

Тенгинского пехотного полка. 8 ноября 1835.

И вот я цел и жив опять воротился на русскую сторону Кубани; на русскую только по географии, но не по духу народа, не по видам земли, ни по чему в свете. Печальная сторона, плоская сторона, любезный Ксенофонт Алексеевич, наше Черноморье!.. И в ней-то осужден я скитаться, как Овидий между Крымцами. Да, грустно было Чайльд-Гарольду покидать Англию, не оставляя в ней ничего, о чем бы стоило поплакать; но каково ступить на край земли, в которой должно жить без всякого радостного чувства, хотя невообразимые труды и трудности закубанской экспедиции могли бы вдохнуть страсть к самой дрянной лачужке с трубою, – до того мы были промочены проливнями, длившимися три недели без устали! И между тем я бы так же равнодушно остался у бивачного дыма, как теперь сижу под кровлей хаты. Там по крайней мере есть разнообразие опасностей, забот самых неудовольствий, между тем как здесь одна перспектива скуки, вечной и неизменной, непроходимый океан грязи, не просыхающей даже летом, и, что хуже всего, никаких средств к жизни, не говорю душою, но самым телом.

Сенковский писал ко мне и признавался, что он переделывать должен все статьи, к нему присылаемые: до того они дурны и бесхарактерны в оригинале. Я отвечал ему, что с этим можно дать ход журналу – никогда словесности, и что никто не скажет ему за то спасибо, потому что это портит вкус публики единообразием и характер сочинителей, отступающихся за деньги от своей индивидуальности, от своего самолюбия; что это обращает словесность в фабрику. Впрочем, он, кажется, и не заботится о ней, а употребляет ее лишь средством для поддержания журнала.

Давно уже не имел от вас известий, добрый друг мой здоровы ли? счастливы ли? что делаете, что пишете вы? Про меня не спрашивайте: я положительно не имел времени выспаться, не только что-нибудь прочесть, и до того разучился писать, что двух строк связать не могу. Имею охоту кой-чем заняться, но сколько пройдет времени, покуда у меня в грязной хате настелют пол, покуда разживусь я столом и стулом! Вы, горожане, постигнуть не можете, каким неудобствам подвержен военный Кавказец! Как дорого ему обходится малейшая безделка, и сколько здоровья уносит у него недостаток всех удобств!.. От дыма я потерял почти глаза, не говорю уже о беспрестанной мокроте, о зное и холоде. Все это сносишь твердо, но все это отзывается в костях, в желудке, в голове, может быть в самом мозгу: это письмецо может служить последнему доказательством.