Михаил Козаков: Солдаты невидимых сражений

Он схватил ее, а набалдашник сунул в карман пальто.

И вдруг теперь, когда, казалось, закончился безуспешно наш поединок с врагом, раздался резкий, надтреснутый от волнения голос Дзержинского:

— Положите обратно, Эркварт! Каждая палка о двух концах!..

И он сам, взяв трость из рук побагровевшего врага, стал быстро отвинчивать ее металлический наконечник. Да, каждая палка о двух концах!.. И второй, нижний конец ее тоже оказался полым… Из трости были извлечены несколько бумажек, свернутых трубочками.

— Эге, что это? — заглядывая через плечо Дзержинского, воскликнул Никита. — Чистые бланки удостоверений о немецком подданстве… Записка Гоца… да не простая! Феликс Эдмундович, ведь что же это… Какой-то Павлов выделяется для… для террористического акта против товарища Ленина?!

— А это что? — не сразу понял я содержание папиросного листа с нанесенными на него знаками, сделанными разноцветными карандашами.

— Это?.. Это, Кузин, дислокация. Помните, точно такую же солдат принес? Ну, что вы скажете теперь, господин Эркварт?

И в этом суровом вопросе Дзержинского уже звучал приговор.

— Почему вы решили, — спросили мы Феликса Эдмундовича, когда остались одни, — что нужно осмотреть и нижний конец трости?

— Это результат некоторой необходимой в жизни наблюдательности, — ответил он просто. — Обычно наконечник приколачивается гвоздиками, здесь же их, как видите, нет, — продемонстрировал он знакомую нам трость. — Однако наконечник можно также плотно набить, но в этом случае он бывает легким, прочно охватывающим дерево, а не таким, как этот: сравнительно тяжелый, медный. Такой не прибить вплотную со всех сторон, он бы не держался. Значит, подумал я, он может держаться только на винте. Но Эркварт помог мне продолжить мою догадку. Вы заметили, как он успокоился, когда вы, Кузин, спросили его, отвинчивается ли набалдашник? Подозрительное самообладание! А до этого момента он явно выдал себя, как только трость попала в руки товарища Денисова. «В чем же дело?» — подумал я. Разгадка пришла в ту минуту, когда я отдал ему трость в разобранном виде. Естественно, казалось бы, навинтить набалдашник на палку… пусть даже нарез винта немного испорчен, но все равно Эркварт видел, что набалдашник можно приделать так, чтобы держался. Машинально, по привычке это сделал бы другой человек… Во всяком случае, попытался бы это сделать. А он — нет. Положил без раздумья ненужный набалдашник в карман (не оставлять же его у меня на столе) и сразу же ухватился за трость. Без серебряного набалдашника какая в ней ценность? Но самое главное, что я увидел: он перевернул трость, ухватил ее нетронутый нижний конец, зажав его в кулаке. Он инстинктивно хотел закрыть от нас ту часть вещи, которая, благодарил он бога, осталась нами нетронутой… Ну а когда я еще предложил отремонтировать сию штуку, — Дзержинский отбросил ее в угол, — и он отказался, я и сказал тогда, что палка о двух концах! — закончил он свое объяснение.

Когда мы остались вдвоем, Феликс Эдмундович посмотрел на меня смеющимися глазами, подергал свой золотистый ус и спросил:

— Ну, теперь вы понимаете, Кузин, какой каверзной державе мы подложили крупную свинью?

Я удивился этому простому вопросу — ну как же тут было не понять?

— Нет, — сказал он, — не той. Немцам, Кузин, немцам! Эркварт четыре года в России, и все четыре года он тайный агент германского генерального штаба. Тоже своего рода палка о двух концах… Англичанам это не известно… Ныне знает это Всероссийская чрезвычайная комиссия, призванная охранять революцию.

Гроза, бушевавшая над городом весь день и весь вечер, приутихла, отступила в подмосковные леса, напоминая о себе лишь дальним озлобленным громыханьем.

Дзержинский остался наедине со своими мыслями. Не каждая ночь была столь щедрой — большинство их было несоизмеримо беспокойнее дней, — но если выдавалась такая, как эта, Дзержинский заставлял ее работать на себя.

Он открыл боковой ящик стола и извлек оттуда стопку газет. Почти в каждой газете была статья или речь Ленина.

Среди них была статья, которую Феликс Эдмундович перечитывал не один раз. И не только потому, что она говорила о самом насущном и животрепещущем — о главных задачах текущего момента, но и потому, что была предельно созвучна с настроением его души, вызывала жажду действия.