Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

И в самом деле, кровь и пожары дымились на длинном пути вторжения. Французы в полном смысле шли по пеплу наших сел, которых жители исчезали пред ними, как тени ночные. Обозы, длинные, пестрые, напоминавшие восточные караваны, избирали для себя пути, параллельные большой столбовой дороге, и тянулись часто в виду обеих армий. Дорогобуж, Вязьма и Гжать уступлены без боя. Если огни в полях, курение дыма и шум от шествия ратей недостаточны были навеять на людей той годины важные и таинственные мысли о временах апокалипсических, то всеобщее переставление лиц и вещей – переставление гражданского мира – должно было непременно к тому способствовать. Неаполь, Италия и Польша очутились среди России! Люди, которых колыбель освещалась заревом Везувия, которые читали великую судьбу Рима на древних его развалинах, и, наконец, более сродственные нам люди с берегов Вислы, Варты и Немана шли, тянулись по нашей столбовой дороге в Москву, ночевали в наших русских избах, грелись нашими объемистыми русскими печами, из которых так искусно и проворно умели делать камины для Наполеона, превращая избу, часто курную, в кабинет императорский, наскоро прибранный. И в этом кабинете, у этого скородельного камина (особливо в эпоху возвратного пути из Москвы) сиживал он, предводитель народов, с видом спокойным, но с челом поникшим, упершись концами ног в испод камина, в шубе, покрытой зеленым бархатом, подбитой соболем. Так сиживал он перед красным огнем из березовых и смольчатых русских дров, этот незваный гость, скрестя руки на грудь, без дела, но не без дум! Стальные рощи штыков вырастали около места его постоя, рати облегали бивак императорский, и рати мыслей громоздились в голове его! Было время, когда князь Экмюльский (маршал Даву. – Ред.) помещался в селе Покровском. Какое стечение имен Экмюля с Покровским! Всеобщее перемещение мест, сближение отдаленностей не показывало ли какого-то смешения языков, какого-то особенного времени? Солдаты наши желали, просили боя! Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов! Пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему. Вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами, «прежде мы были так! (т. е. корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены), теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот так! Так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертой рукой и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.

Мудрая воздержанность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным, – с голосом России. Народ видел наши войска, стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи, видел все это и втайне чувствовал, что (хотя было всё) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского.

Зато переезд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания того времени передают нам великую пиитическую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, все малейшие приметы которой заранее известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армий молитвами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников; а народ, не находя другого средства к выражению своих простых душевных порывов, прибегал к старому радушному обычаю – отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа), сторожили так же под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени и, между тем как старцы кланялись седыми головами в землю, с безотчетным воплем подымали младенцев своих вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы. С такой огромной в него верой, окруженный славой прежних походов, прибыл Кутузов к армии.