Олег Царев - КГБ в Англии

В Константинополе Быстролетов примкнул к группе русских матросов, так же как и он, бежавших от Деникина, и прослужил некоторое время на паруснике «Николай» у кемалистов. От них в ноябре 1920 года русские матросы узнали о взятии Крыма Красной Армией, привели парусник в Крым и в Евпатории сдали его советским властям. Быстролетов с полгода прослужил в Службе связи Черноморского флота и но окончании Гражданской войны был уволен по сокращению штатов. Направление в торговый флот не спасло его от безработицы, поразившей всю страну в послевоенные годы. Вместе со своим товарищем Кавецким Быстролетов прочесал все порты Кавказского побережья Черного моря, но безрезультатно. «Работы нигде не было, — пишет он далее. — Я в это время от недоедания заболел горячкой с явными признаками нервного расстройства.

Кавецкий возился со мной, продавал вещи для кормежки и в Батуме уже был на грани отчаяния, когда туда пришло из Турции судно, где у нас оказались знакомые среди моряков. Они предложили нам ехать в Константинополь, и мы поехали, незаконно перейдя границу СССР».

В Турции Быстролетов работал на судах матросом и кочегаром, но случалось, и оставался без дела. Жил он в публичном доме мадам Розы Лейзер из Одессы. Потом ему удалось поступить в американский колледж для христианской молодежи. В это время у него снова случилась нервная болезнь, вызванная жуткими сценами армянской резни в Турции, свидетелем которых он стал. «У меня было так называемое «сумеречное состояние», не совсем ясное мышление, а также состояние глубокой подавленности с трудно преодолимым влечением к самоубийству», — вспоминал Быстролетов. Он в течение восьми месяцев находился на пустовавшей даче бежавшего турецкого генерала. По его словам, за ним ухаживали выполнявшие в эмиграции роль санитарок княгини Долгорукова, Трубецкая и Чавчавадзе, не подозревавшие, что на попечении у них отпрыск не менее знатного рода Толстых.

Постепенно болезнь отступила, и в конце 1922 года Быстролетов был отправлен Красным Крестом в Чехословакию, где открылись школы для белоэмигрантской молодежи. «Белогвардейцы-гимназисты, узнав, что я служил в Красном флоте и бежал от белых, приняли меня в штыки: в общежитии мне ночью пачкали одежду, плевали в меня и т. д., — пишет Быстролетов. — Эта травля крайне взвинтила мои нервы, и болезнь возвратилась в форме истерии и желания покончить с собой. В это время в СССР был голод, и заграничные газеты размазывали ужасы на все лады. Изолированный от окружающих, я жил только газетами, без конца читая о голоде, умирающих и прочее. Это усиливало психоз, в котором мне казалось, что умирает вся страна, а поэтому я должен немедленно вернуться домой и умереть вместе со всеми».

Обращение в советское консульство дало результат, и Быстролетов был отправлен в Ленинград для прохождения службы на Балтийском флоте. В Великих Луках он впервые оказался в лагере — всего лишь сортировочном лагере для военнопленных. Балтийский флот его не принял, и ему было предписано направиться в Новороссийск, но там работы не оказалось. Начался бюрократический футбол. Оставив надежду на власти, Быстролетов взял билет из Севастополя до Батума, повторяя ранее проделанный путь в поисках работы в портах. Не ведая того, он вступил на дорогу, которая в конце концов привела его в советскую разведку. Поворотный момент в его жизни не был отмечен каким-либо драматическим событием — он свершился внутри его — на психологическом, идейном уровне. Сам Быстролетов вспоминает об этом так:

«…Ночью на пароходе я однажды стал случайным свидетелем разговора двух пассажиров. Бывают события, которые определяют всю дальнейшую жизнь человека. Именно таким оказался для меня этот разговор. До этого жизнь моя была весьма сумбурной. Я много повидал, многое выстрадал, у меня не было времени подумать, осознать себя, жизнь, революцию, свой долг, свое будущее, будущее всей страны. В эту ночь два коммуниста лежа говорили об окончании Гражданской войны, о том, что голод быстро пройдет, что молодая страна будет возрождаться, главное сейчас — учеба: «учиться, чтобы потом строить одновременно добивая недобитых врагов». Я слушал как зачарованный, словно пробудившийся от долгой спячки. И я вдруг осознал себя. Ведь я ехал «умереть вместе со страной» — но страна, оказывается, не собиралась умирать. К тому же я отдохнул, море благотворно подействовало на мое физическое самочувствие, и я уже не испытывал ни малейшего желания умереть, я ощутил желание жить и бороться. Вспомнились эмигранты, плевавшие мне в тарелку с супом и ночью коловшие меня спящего булавками. Я осознал ошибочность моего отъезда за границу и нелепость последовавшего вскоре возвращения. Болезнь, очевидно, еще не прошла, и я пребывал в состоянии экзальтации. Я говорил себе, что должен искупить свою ошибку не работая грузчиком на желдороге, а борьбой с проклятыми эмигрантами — в стране свергнуты военные фронты, но фронт есть в Праге.