Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

В этот день Мунте казался безмятежным. Внезапно он начал рассказывать мне о птицах Капри. Каждый вечер, на закате, он выходит из своей башни, медленно и осторожно углубляется в чащу деревьев парка — со своим старым зеленым манто, наброшенным на спину, в своей дрянной шапчонке, надетой задом наперед на спутанных волосах, с глазами, укрытыми под черными очками, — до тех пор, пока не приходит в одно место, где редкие деревья оставили среди травы как бы зеркало, куда может смотреться небо. Он останавливается здесь, прямой, сухощавый, как бы деревянный, похожий на старый древесный ствол, тощий, высушенный солнцем, морозами и бурями, со счастливым смехом, таящимся в его бородке старого фавна, и ждет. Птицы слетаются к нему стаями, с дружелюбным чириканьем; они располагаются на его плечах, на руках, на шапчонке, поклевывают ему нос, губы и уши. Мунте стоит так прямой, неподвижный, общаясь со своими маленькими друзьями на сладостном диалекте Капри, пока заходящее солнце не утонет в море, синем и зеленоватом, и птицы не улетят к своим гнездам — все разом, с прелестной прощальной руладой [37].

— Ах, эта каналья, Мунте! — сказал принц, и его дружелюбный голос немного задрожал.

Мы погуляли немного в парке, под соснами, раскачиваемыми ветром. Затем Аксель Мунте провел меня в самую высокую комнату башни. Это, вероятно, некогда было чем-то вроде чердака: он же сделал из него теперь спальню, для дней своего мрачного одиночества, и закрывается в ней наверху, как в тюремной камере, затыкая уши ватой, чтобы не слышать человеческих голосов. Он сидит на табурете, с большой тростью, поставленной между колен, и поводком собаки, намотанным на руку. Пес, улегшийся у его ног, внимательно смотрит на меня взором ясным и печальным. Аксель Мунте поднимает голову: внезапная тень пробежала по его лбу. Он говорит мне, что не может спать, что проводит свои ночи в мучительном бодрствовании, прислушиваясь к шуму ветра в деревьях и отдаленному ропоту моря.

— Я надеюсь, что вы пришли не затем, чтобы рассказывать мне о войне, — говорит он.

— Я не буду рассказывать о войне, — отвечаю я.

— Спасибо, — говорит Мунте. И затем внезапно спрашивает меня: правда ли, что немцы совершают ужасающие жестокости?

— Их жестокость возникает из страха, — отвечаю я, — они все больны страхом. Это больной народ, «кранкен вольк » [38].

— Да, это «кранкен вольк», — говорит Мунте, ударяя тростью по плитам пола. И после долгого молчания спрашивает, правда ли, что немцы так жаждут крови и разрушения?

— Они боятся, — отвечаю я. — Они боятся всего и всех. Они убивают и разрушают из страха. Дело не в том, что они боятся смерти: ни один немец — мужчина, женщина, старик, ребенок — не боится смерти. Они не боятся также и страдания. В известном смысле можно даже сказать, что они любят страдать. Но они боятся всего, что живет, всего, что существует помимо них самих, и отсюда — всего, что отличается от них. Болезнь, от которой они страдают, таинственна. Они боятся больше всего существ слабых, людей безоружных, больных, женщин и детей. Они боятся старцев. Их боязнь всегда пробуждала во мне жалость. Если бы Европа была к ним сострадательна, быть может, немцы излечились бы от своей ужасной болезни.

— Так, значит, они жестоки? Значит, это правда, что они убивают людей без всякой жалости? — прервал меня Аксель Мунте, нетерпеливо ударяя своей тростью по плитам пола.

— Да, это правда, — ответил я. — Они убивают безоружных людей, вешают евреев на деревьях на городских площадях, сжигают их живыми в их домах, точно крыс, расстреливают крестьян и рабочих на колхозных дворах и на дворах заводов. Я видел их смеющимися, едящими, спящими в тени трупов, раскачивавшихся на ветвях деревьев.

— Это « кранкен-вольк », — сказал Мунте, снимая свои черные очки, чтобы тщательно протереть стекла носовым платком. Он опустил веки, я не мог видеть его глаз. Потом он спросил меня, правда ли, что немцы убивают птиц?

— Нет, это не правда, — ответил я, — у них нет времени заниматься птицами, у них едва хватает его на то, чтобы заниматься людьми. Они убивают евреев, рабочих, крестьян. Они с дикой яростью жгут города и селения, но они не убивают птиц. Ах! Как прекрасны птицы в России! Быть может, еще прекраснее, чем на Капри.

— Прекраснее, чем на Капри? — спросил Аксель Мунте взволнованно.

— Прекраснее, счастливее, — отвечал я. Есть неисчислимое количество различных видов птиц на Украине. Они тысячами летают и щебечут в листве акаций, легко опускаются на ветви берез, на колосья хлебов, на золотые ресницы подсолнечников, чтобы выклевывать зерна из их больших черных глаз. Их можно слышать неутомимо поющими при грохоте орудий, среди треска пулеметов, сквозь мощный рокот бомбардировщиков над огромной украинской равниной. Они садятся на плечи солдатам, на седла и гривы лошадей, на лафеты орудий, стволы винтовок, башни танков и башмаки мертвецов. Это маленькие птички, живые и радостные. Одни из них серые, другие — зеленые, третьи — красные, еще другие — желтые. У одних красная или белая только грудка, у других — шейка, у третьих — хвост. Встречаются беленькие с синим горлышком, а мне случалось видеть некоторых (маленьких-маленьких и ужасно горделивых) совсем белых, без единого пятнышка. Утром, на рассвете, они начинают тихонько петь в полях, и немцы пробуждаются от своих тяжких снов, чтобы приподнять головы и послушать их счастливые песни. Они тысячами летают над полями битвы на Днестре, на Днепре и на Дону. Они чирикают свободно и радостно. Они не боятся войны, не боятся Гитлера, эсэсовцев, Гестапо. Они не задерживаются на деревьях, созерцая бойню, но порхают, распевая в синеве, и следуют вверху за армиями, марширующими по нескончаемой равнине. Ах! Они действительно прекрасны, птицы Украины!