Игорь Золотусский: Тепло добра

…В том случае, когда предмет науки нагляден, литература чувствует себя легче.

Это подтверждает повесть Н. Амосова «Мысли и сердце».

Повесть написана прерывистой скорописью. Иногда кажется, что это запись в блокноте, беглая фиксация, стенограмма, которую надо расшифровать. Но в этом беспорядке есть свой ритм. Это ритм сердца.

Бьется сердце, и бьется мысль. Идет операция, и идет исповедь. Если это изобразить графически, получится ниспадающая и возвышающаяся кривая. Молния с острым углами зигзагов. Ее вспышки не оставляют ничего невыявленного. Человек выкладывается весь. Он ничего в себе не «опускает», ни от чего не отказывается.

Реализм знания здесь не скрыт белым халатам. Это и реализм подробностей, и реализм боли, реализм смерти, которая останавливает процесс. Смерть наступает в результате ошибки или из-за бессилия знания. Она наглядна и отталкивающа.

Главное лицо повести — хирург Михаил Иванович начинает свой рассказ со сцены в морге. Потом он переходит к операционному столу. Он ставит читателя рядом с собой и начинает операцию.

Процесс творчества и здесь — обоюдный процесс. Познание соединяется с самопознанием. Хирург оперирует сердце, и нож познания обращен на оперирующего. Совесть не отключается от рук — они работают вместе.

Есть в этом какая-то эстетика хирургической честности. Человек не отворачивается ни от чего, творящегося за операционным столом, он не отворачивается ни от чего и в себе. Перед лицом разверстого сердца, жизнь которого зависит от движения его ножа, он не может не открыть свое.

Знание в повести Н. Амосова оплачивается по самому высшему счету. Оно оплачивается жизнью. Жизнью человека, которого оперируют, и жизнью хирурга. Ибо он работает на износ. Он расплачивается за каждую операцию своими нервами, своим страданием.

Плата за знание — вот о чем написана повесть Н. Амосова.

Творчество в ней — это процесс духовного сгорания. Вещество, которое сгорает в душе, все время восстанавливается, оно каждый раз новое. И оно что-то уносит в человеке и что-то добавляет к нему.

Диалектика самопознания бесстрашно обнажена в повести Н. Амосова.

«Не следует идеализировать хирургов, — пишет он. — Они жертвуют только чужими жизнями, не своей. В этом отношении они не солдаты, а генералы. Но все-таки нам часто бывает скверно. И мы делаем для людей нужную, но неприятную работу. Почему же все-таки мы ее делаем? Не деньги. Хирург живет так же, как и другой врач и инженер. Тщеславие? Конечно, пока молод, тебе льстит, когда смотрят, как на спасителя, прославляют. Но мне уже нет. Нет? То есть приятно, но не настолько, чтобы ради этого я стал делать рискованные операции. Что же еще? Пожалуй, ощущение борьбы. И еще страдание, ценой которого достигается победа. И наконец, долг. Я должен. Может быть, ты лукавишь? Объяснение слишком примитивно. Психологам нужно продумать вопрос о стимулах человеческой деятельности вообще. Стимул — это острая палка, которой в Древней Греции понуждали животных. Так и нас».

Страдание человека вступает в спор с запрограммированной безупречностью машины. Кибернетик Никольский, которого оперирует Михаил Иванович (заболевание Никольского близко к смертельному), оставляет ему свою тетрадь, где записаны мысли ученого о будущем мира.

Никольский считает, что можно «смоделировать человеческую психику». По его мнению, человек — живая система, и чувства и мысли ее поддаются программированию.

Никольский рационалист. Рационализм науки возведен в нем в абсолют. «Культ коры», как говорит о Никольском Михаил Иванович. «До последних лет, — замечает он, — у нас совсем не признавали никакого подсознания и инстинктов у человека. Культ коры, рационализм. Человека можно обучить чему угодно. Всех быстренько превратить в ангелочков».

Хирург и молодой кибернетик — друзья. Но они я враги одновременно. «Трудно поверить, что нет чего-то высшего, невоспроизводимого», — говорит Михаил Иванович. Он все время ощущает в себе это «высшее», только и спасающее его в часы операций. Потому что ход операции неожидан. Каждую секунду хирурга ждет неизвестное, непредвиденное. Каждый раз он объезжает необъезженного коня. И каждый раз, садясь на него, Испытывает страх. Страх это неизвестность, это ожидание неожиданного. И чтоб овладеть этим неожиданным (здесь — это неожиданности живой природы), он должен располагать запасом «высшего», «непредвиденного» в себе.