Александр Етоев - Территория книгоедства

Да и сам счастливый конец (а у Шварца он счастливый всегда, принципиально) всего лишь залог победы: да, зло кажется порою неистребимым, но ведь и Ланцелот не оставляет своих попыток одолеть возрождающегося дракона. А пока он готов бороться, есть надежда, что победит добро.

Все любят смеяться. Даже лошади. Даже короли, когда не заняты важными королевскими делами. Им, королям, вообще легко. Приспичит королю посмеяться, у него всегда есть под рукой шут. Как в «Голом короле», помните?

Король. Шута! Шута скорей! Говори, шут. Весели меня. Весели!

Шут. Один купец…

Король (придирчиво). Как фамилия?

Шут. Людвигсен. Один купец шел через мостик – да ляп в воду.

Король. Ха-ха-ха!

Шут. А под мостом шла лодка. Он гребца каблуком по голове.

Король. Ха-ха-ха! По голове? Хо-хо-хо!

Шут. Гребец тоже – ляп в воду, а тут на берегу старушка шла. Он ее за платье – и туда же в воду.

Король. Ха-ха-ха! Уморил! Ох-ох-ох! Ха-ха-ха! (Вытирает слезы, не сводя восторженного взгляда с шута.) Ну?

Шут. А она…

Принимать и воспринимать смешное умеют многие – или делать вид, что воспринимают. Хотя сейчас с этим просто – дай смех за кадром, и всякий знает, где смешно, а где нет. Даже шута вызывать не надо.

Передавать смешное – это уже искусство. Не каждый из нас умеет даже анекдот рассказать, не говоря о том, чтобы изобразить слова на бумаге так, чтобы получилось смешно.

Это редкий дар. Шварц владел им в совершенстве. Хотя сам всегда прибеднялся:

Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти.

Чтобы защититься от пошлости и уродства мира, можно возвести их на пьедестал трагедии, даже докучного таракана сделать венцом творения, как сделал это когда-то поэт Олейников.

Можно наоборот. Жестокосердого тирана на троне наделить манерами таракана. Или – оценщика в городском ломбарде. Или заставить его питаться на завтрак мухами.

Зло, возвышенное с помощью смеха, равно как и смехом униженное, превращается в пародию и гротеск. Это вам не древнегреческий фатум, неумолимый, как статуя Командора, это жалкий болотный бес, выставленный на всеобщее обозрение.

Но не следует забывать при этом, что смех – вещь обоюдоострая. Когда вокруг упыри, или, выражаясь политкорректно, фигуры, облеченные властью, – тут ваш смех может в вас же и срикошетить, и хорошо, если не дубинкой по голове. К смеху, юмору, веселому лицедейству любая власть относится настороженно. И людей, особенно творческих, предпочитающих смех угрюмости, держит под подозрением. Хорошо, когда в государстве солнечная погода. А если пасмурно, если у начальства понос, если на другой половине глобуса точит нож какой-нибудь супостат, если, в конце концов, ты профилем похож на цыгана? Тогда десять раз подумаешь, прежде чем смеяться над ближним.

Шварцу, слава богу, везло. Он не нюхал баланды, как Заболоцкий. Не был распят, как Зощенко, известным партийным постановлением. Не сгинул по расстрельной статье, как Хармс и другие обэриуты. Тем более что поводы расправиться с писателем были – та же пьеса «Дракон», например. Или дружба с опальными литераторами. Да что поводы, тогда и без поводов человек чувствовал себя как те мудрецы в тазу, поплывшие по морю в грозу. Был случай, когда ночью после ареста Олейникова некто неизвестный разбудил Шварца длинным звонком в дверь. Далее, в передаче Михаила Слонимского: «Отворив дверь, Женя услышал только, как кто-то быстро сбегает по лестнице вниз». Что это было: злая шутка или напоминание о том, что все мы ходим под рукотворным богом?

Да, Шварцу везло.

Может быть, все дело в характере?

Может быть. Сердце у него было открытое.

Но это и особенно страшно, когда человеку с открытым сердцем приходится держать его взаперти.

Мемуарные записи «Телефонной книжки», которую вел Шварц с 1955 года, поражают безысходностью и тоской, когда речь в них идет о ситуации в нашей литературе в предвоенное и послевоенное время.

Все прошедшие годы прожиты под скалой «Пронеси, Господи». Обрушивалась она и давила и правых, и виноватых, и ничем ты помочь не мог ни себе, ни близким. Пострадавшие считались словно зачумленными. Сколько погибших друзей, сколько изуродованных душ, изуверских или идиотских мировоззрений, вывихнутых глаз, забитых грязью и кровью ушей. Собачья старость одних, неестественная моложавость других: им кажется, что они вот-вот выберутся из-под скалы и начнут работать. Кое-кто уцелел и даже приносил плоды, вызывая недоумение одних, раздражение других, тупую ненависть третьих. Изменилось ли положение? Рад бы поверить, что так. Но тень так долго лежала на твоей жизни, столько общих собраний с человеческими жертвами пережито, что трудно верить в будущее. Во всяком случае, я вряд ли дотяну до новых и счастливых времен. Молодые – возможно…