Нина Дмитриева - Послание Чехова

«И я думал, что если бы теперь вдруг мы получили свободу, о которой так много говорим, когда грызем друг друга, то на первых порах мы не знали бы, что с нею делать, и тратили бы ее только на то, чтобы обличать друг друга в газетах в шпионстве и пристрастии к рублю…» (С., 17,195)

Чехов действительно «полевел» в своих политических симпатиях, его разрыв с Сувориным и дружба с редакторами либеральной «Русской мысли» В.М. Лавровым и В.А. Гольцевым – характерный симптом. Но и в предреволюционную пору он сохранял независимую позицию; как и десять лет назад верил в «отдельных людей», а не в массовые движения, захватывающие толпу; см. письмо к И. Орлову от 22 февраля 1899 года (П., 8,101).

Ни независимая позиция, ни дальновидный скептицизм, при котором всякое восторженное «да» охлаждается хотя бы маленьким «нет», не пользуются успехом в периоды крутых поворотов, когда происходит поляризация общественных сил. Во взрывчатые моменты истории оттенки не в чести, признают только «за» и «против». Понятно охлаждение к Чехову, наступившее после революции 1917 года. Но в 1903–1904 годах дело обстояло иначе: молодые бунтари были уверены, что Чехов, их «властитель дум», всецело стоит за революцию, его скептицизма не хотели замечать. И рассказ «Невеста» воспринимался только в этом ключе. Не замечали ни иронии по адресу Саши (в которой таилась и доля самоиронии Чехова), ни бледности образа Нади: важно, что первый зовет перевернуть жизнь, а вторая уходит из дому – куда? Конечно, в революцию. Полное умолчание автора о новой Надиной жизни легко объяснялось цензурными условиями.

B.B. Вересаев в 1925 году вспоминал, что Чехов читал ему и Горькому рассказ «Невеста» в корректуре. Слушатели, видимо, почувствовали в рассказе что-то не то, и Вересаев сказал: «Не так девушки уходят в революцию. А такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут». На что Чехов ответил: «Туда разные бывают пути» [99].

Значит, и Вересаев тогда не сомневался, что Чехов имел в виду уход девушки в революцию. Но дальше Вересаев пишет, что позднее, перечитывая «Невесту», он с удивлением обнаружил, что никаких данных для такого вывода там нет. «Я ли напутал, или Чехов переработал рассказ?» [100]Однако намеков на революцию не содержится ни в черновых вариантах, ни в переработанном тексте. Единственное, что могло быть принято за такой намек, хотя и туманный, содержалось в первой корректуре – это ответ Нади на вопрос матери, довольна ли она: «Довольна, мама. Конечно, когда поступала на курсы, то думала, что достигла всего, уж не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и все шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе» (С., 10, 297). Но и это место снято в окончательной редакции.

Очевидно, Чехов, «кромсая» корректуру, хотел не усилить, а снять всякую возможность видеть в поступке Нади революционную цель. Должно быть, он внутренне соглашался с Вересаевым: его Надя – не из породы революционеров. Она просто одна из тех девушек, которые тяготились скучным провинциальным бытом и хотели вырваться на волю. О них Чехов писал не раз, но самоповторений в его рассказах не было: каждая из его героинь обладала непохожей на других индивидуальностью, и пути они выбирали разные. В «Невесте» ему не удалось обновить мотив «ухода» – он только свел образ героини к типу, обобщенному до схемы. Понятна его неудовлетворенность рассказом: «нового ничего не вычитаешь». Очень вероятно, что он не поместил бы в собрание сочинений этот художественно неудачный рассказ.

Но сразу же после «Невесты» больной, почти умирающий писатель создал «Вишневый сад» – одну из лучших своих пьес, не сразу понятую даже Художественным театром, однако не сходящую со сцены театров всего мира вот уже столетие. В ней наконец найден нужный тон, звук, не дававшийся Чехову в рассказах «У знакомых» и «Невеста». Тема молодежного движения здесь дана в контексте более широкой, поистине вечной темы расставания с прошлым и ухода в неизвестное.

Главу XXI книги «Остров Сахалин» Чехов начинает с того, что ссыльные поселенцы ведут себя по-разному: одни несут наказание мужественно и сознаются в своей вине, другие ропщут, плачут, клянутся, что они ни в чем не виноваты. «Один считает наказание благом, так как, по его словам, он только на каторге узнал бога…» (С., 14,324) Эта как бы вскользь брошенная фраза продолжения не имеет, нигде не сказано, кто этот «один» и какова его история. Но если подобный единичный случай Чехов упоминает, хотя бы и бегло и без всяких подробностей, значит, он действительно имел место. И возможно, навел писателя на замысел рассказа о судьбе трактирщика Якова Терехова, осужденного за убийство своего двоюродного брата на десять лет каторги, а потом, за попытку к бегству, – на каторгу бессрочную.