Сергей Фаустов - Гуманитарные эксперименты

Есть такое слово – брахистохрона. С греческого – «кратчайший и время» – кривая быстрейшего спуска, то есть та из всевозможных кривых, соединяющих точки на разных уровнях, вдоль которой шарик, катясь без трения, за кратчайшее время попадает из одной точки в другую. Брахистохрона сегодня есть метафорический императив.

Неужели сегодня ценность искусства в его быстроте? Или это уже было давно? Ведь все знают, что ценность экономики в скорости оборота денег. А ценность жизни? Похоже, что я нашел формулировку. Смысл жизни – в скорости восприятия быстроты жизни.

Когда мой сын учился в 9 классе, ученики писали сочинение по комедии Грибоедов «Горе от ума». Сын спросил у меня совета, и я ему сказал, что Чацкий ездил в Европу, знал обо всех научных открытиях, которые в 20-х годах XIX века там происходили, поэтому он – образован, умница, словом, настоящий герой на фоне всех остальных антигероев пьесы. После проверки учительницей все в классе вместе с ней высмеяли его по этому поводу: мол, никакой Европы в путешествиях Чацкого не было, и не надо было впутывать сюда какую-то науку. Так как и для меня это был экспромт, то я подумал, что получился прокол, опростоволосился. Но мысль несколько дней не давала покоя, и я решил выяснить, был ли всё-таки Чацкий в Европе или нет. Слишком большой разрыв между Чацким и московским болотом того времени. Ведь в то время начался век паровых машин, электричества и магнетизма. Чацкий, зная обо всем этом, уже был другим человеком, с иной ментальностью и был обречен на непонимание и провал в московской среде. Горе не в том, что он просто умен, а в том, что он уже мыслил другими категориями, другими межличностными отношениями, которые диктовала новая технология. Он получил европейскую прививку образованности и культуры. Должны же быть какие-то намеки в тексте… Мне не пришлось перечитывать пьесу. Открыв том «Всемирки» на 808 странице, в комментариях, я увидел написанное черным по белому: Чацкий «ездил в Европу и затем вернулся в Москву».

Когда говорят, что русская литература XIX века существует сама по себе как чисто национальное достояние, я в это не верю. Русская литература, русские писатели развивались вместе со всеми: английскими инженерами, обеспечившими промышленную революцию, французскими физиками, немецкими химиками и математиками. Для меня это интересный исследовательский материал – вычитать в русской классической литературе предвестников последующих научных открытий. То, что они там есть, в этом можно не сомневаться.

Искусство и литература всегда идут чуть-чуть впереди науки. Технология научной работы медленнее искры божьей. Научная работа требует доказательств, а метафора нет. Поэтому новое знание быстрее появляется в литературном журнале, чем в научной статье.

В собрании «Библиотеки всемирной литературы» из 200 томов треть томов составляет литература XIX века. В предисловии к тому «Европейская поэзия XIX века» Сергей Небольсин пишет:

«Век, который легче всего отмерить и сразу же отрезать четкими датами 1800 – 1900, никак не хотел начинаться по календарю. … К 1800 году Европу уже целое десятилетие сотрясали самые бурные извержения новизны, никогда до этого еще не виданной… К 1800 году все большое уже началось, началось, как нарочно, гораздо раньше. Обгоняло календари и искусство». Далее идет длинный перечень имен, о которых можно говорить бесконечно: Моцарт, Гете, Новалис, Шиллер, Бетховен, А. Шенье… «… То, что для нас сейчас сводится к размеренному отсчитыванию тактов – 1789… 1791… 1797…, для тогдашнего человека было ужасающими взрывами, подлинным концом света, и эти взрывы потрясали мир, словно по единому замыслу, – и с улицы, и через литературный салон. Романтики остроумно говорили о провидении: «Если наша жизнь есть сон, то есть кто-то, кому он снится…»

Да, то была счастливая жизнь XIX века. Природа помогала людям, и случился невиданный скачок. Повторим вслед за неизвестным романтиком, что «это было, как сон».

Спустя 200 лет картина получилась обратная, как говорят, с точностью до наоборот. Взглянем на список Нобелевских лауреатов. По экономике премию дали не экономисту, а психологу, за психологию инвестиций. По литературе дали писателю, которого никто не знает, никто не читал. Премию Мира дать некому. Но надо давать, поэтому наградили того, чьи заслуги относятся к двадцатипятилетней давности – Дж. Картеру или Б. Обаме. Так исчерпались ресурсы. Нобель такого развития предположить не мог.