Таня Тавогрий - Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017

Визг циркулярки режет лету хребет, тянет из лета доску, косточку мира. На звуки пилорамы Олег идет, как на обеденный звон. Под тенью навеса его встречает человек, покрытый древесной пылью. Горький древесный же дух растворен во всем, липнет к поту тела.

– Здорово, – говорит человек, – очухался?

– Да.. Мне бы досочек.

– Ну а чего ж еще, – позади него бревно движется по линии распила и течет опилками, щепкой постреливает, натрое раскрывается узорами нутра.

– А можно я на подхвате постою? – Олег смотрит на двойной диск циркулярной пилы, что пускает природу по швам.

– Проходили уже, ну к черту, кровяку твою отмывать. Пойдем глянем, какую тебе доску. Ток не борзей.

И доски ложатся на лик деревни светлыми заплатами, сияют свежестью перемен и темнеют под дождем. От двора к двору кочуют звонкие удары и западают в новый день. Снова и снова Олег появляется у пилорамы, как голодный пес, и его гонят, пока не возвращается с деньгой, которую за дело редко берет. И без этого прикармливают, зная, что не долго придется.

Все стихло – Олега видят на участке у соседей, он копает. Узкими траншеями поставил печать разметки, тянет красную нить от клубка, наматывает на колышки по углам, намечая в воздухе первое очертание теплицы. Вот загустел вечер третьего дня, последний луч исходит на раствор крепкого марганца, Олег пятном назрел под мутной алой пленкой и вышел в дверь, закрыл-открыл, проверил петли, все было неплохо, делать больше нечего.

– Олег, зайди поешь! – позвали.

Вечер чужой семьи пахнет вареным мясом, пар готовки лег на стекла и стал теплотой, и в покое этого тепла, в утробе пятистенки, не умолкают голоса телевизора. На кухне склонившись над поставленной порцией, Олег хлебает жижу.

Чужой ребенок, держась в проеме двери на слабых еще ногах, дивится уродством пришельца, движению челюсти, прихватившей кусок хлеба, проводящему ходу кадыка, страшной раковине уха, что чуть-чуть движется, когда это жует.

– Илюша, – подняли на руки, – ты чего здесь? Глянь как таращится. Это дядя Олег, не узнал? Он нам тепличку построил.

Илюша глупо смотрит сквозь кипящий сон своего детства, а на дверном косяке чужие зарубки ждут его роста.

К себе вернувшись, Олег сидит под перепадами лампочки, иглой занозу ковыряет из пальца и что-то припоминает. В раскрытом окне ночь стынет слепой и свежей далью, из глубины которой тебя могут достать рукой. Только один раз застал его на самом изломе. Он сказал, что больше не пойдет к новеньким, что ему там душно, и я спросил почему, чтобы поддержать разговор.

Молодняк детдомовский, он и она получили жилье и шли к нему искрящей зимой, по-весеннему стуча сердцами. Олег вскоре подвязался править дом. Прошел по комнате и осматривает раму окна и в ней сонный снегопад, теперь в подпол забрался, да и вовсе шагает где-то над головой. На слова не тратится почти, а только кивает. Этот самый первый человек их новой жизни. Закончив дела, он торопился уйти, но все-таки они с благодарностью поймали его в гости пить чай.

Когда кто-нибудь третий был рядом, их охватывало молчание, из которого извлекали аккуратные слова в сторону этого третьего и сами обменивались скорее намеками, произнося обоюдные имена так, что постороннего невольно пробивал статических разряд. Каждый предмет в их руках отчужден. Все от них стоит отдельно, и они примечают вещи вокруг, а не пропускают в потоке рутины. Предчувствуют, что имеют какую-то новую власть, право распоряжаться вещами и собой, и друг-другом, и временем до самой смерти, и точно удивляясь – «надо же, вот посреди дома гостя принимаю».

От этого их движения иногда обращаются скованностью церемониальной грации, особенно когда Олегу подливают кипятку, подвигают угощение и строку в диалоге.

– Олег, а ты.

– Ну, я это.

– О, а мы.

– А я.

Не мог долго находиться рядом. Гадкое животное в нем скулило, чуя реальность увечий и холод сквозняка, который нечем заколотить.

Они, ему казалось, родились и воспитаны были от этого сквозняка, а не от людей вовсе, и сейчас неловко преодолевали это обморожение, расхаживались, растирались, снимая друг с друга прежнюю кожу.

Он стыдился этого странного отвращения и жалости, точно блуда, и скоро уже обходил их стороной.

– Душно мне у них, стыдно че-то. Не пойду больше.

И затерялся.

– Он у нас человек стихийный, не обижайтесь на него, – позже рассказал я новоселам, чтобы не подумали чего и не мучились зря.

– Это как?

– Пьет.