Коллектив авторов - Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

«Что роднит память с искусством, так это способность к отбору, вкус к детали» [128] Бродский И. Полторы комнаты. // «Новый мир», 1995, № 2. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1995/2/brodsk.html . Дальнейшее цитирование идет по этому изданию. , — вот слова, которые позволяют говорить о том, что «Полторы комнаты» — это эссе автора-гурмана. Память становится опорной точкой всего эссе. Бродский очень осторожно и со вкусом подходит к отбору деталей. Его нельзя упрекнуть в хаотичности и излишестве всплываемых в памяти мелочей. Автор настолько внимательно и скрупулезно выбирает единственно нужные воспоминания, что память предстает уже не в виде осколков, а как настоящее искусство.

Хотя «Полторы комнаты» — многоплановое эссе, однако, с каких бы ракурсов оно ни рассматривалось, в центре его мира память — единственное, что остается у Бродского от родителей. Мария Воль-перт и Александр Бродский — люди, ради которых автор мысленно покидает Атлантическое побережье, чтобы вновь оказаться по когда-то родному адресу: Литейный пр., д. 24, кв. 28.

В своем эссе Бродский разворачивает трагедию родительских судеб. Его родителям суждено умирать в неволе — это едва ли не самая печальная нота всего текста: «Довольно молодые, к тому же рожденные свободными, вряд ли они понимали, что страна, где они родились, — это государство, которое само решает, какая вам положена семья и положена ли вообще. Когда они поняли это, было уже слишком поздно для всего, кроме надежды». Автор предается воспоминаниям не ради самих воспоминаний, а ради запечатления в слове целой эпохи: эпохи абсурда и морального рабства, эпохи, когда нищета была национальным клеймом, эпохи, когда слово «свобода» произносили шепотом. Примечательно то, что все, к чему обращается авторский взор, делается эпохальным. Любая вещь, любая мелочь, деталь начинает передавать дух времени, становится обязательной составляющей жизни самого автора. Однако в центре этой жизни — система, в противостоянии с которой родители оказались бессильны: «И, тем не менее, в какие только игры не играли двое немощных стариков со всей этой сволочью, ответственной за выдачу разрешения!.. Все напрасно: система сверху донизу не позволяла себе ни одного сбоя. Как система она может гордиться собой. И потом, бесчеловечность всегда проще организовать, чем что-либо другое».

Родители — это прошлое, которое превращается в нечто необходимое для настоящего существования. Воспоминания о родителях становятся чем-то священным для автора, который чувствует свою вину перед ними и, кажется, что чувство этой вины со временем лишь нарастает. «Полторы комнаты» — это художественная попытка автора подарить своим родителям новую свободу, восстановить справедливость — пусть даже и после их смерти. Бродский пишет не на русском, а на английском языке: «Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим развоплощением». Автору кажется, что на другом языке вся история многострадальной жизни родителей звучит как-то по-новому, по-иному. Другая культура оказывается своеобразной возможностью укрыться от агрессии своей собственной. Появляется нечто похожее на надежду обретения свободы. Английская культура, давшая приют эмигранту Бродскому, становится последним приютом и для его родителей.

«Более всего память похожа на библиотеку в алфавитном беспорядке и без чьих-либо собраний сочинений», — автор очень свободно соединяет обрывки воспоминаний, связанные с родителями: в них нет логической связи, они лишены последовательности. Подобный авторский ход позволяет расставить правильные акценты, заострить внимание на мелочах, через которые читатель способен увидеть законченные образы. Движение авторской мысли проходит путь от частного к целому. У Бродского человек как таковой познается через предмет, деталь. В «Полутора комнатах» вещи и предметы становятся организующим началом родительских судеб. Создается впечатление, что не люди выбирают предметы, а предметы выбирают людей, причем определение места, времени действия также остается в правах вещей: «Странным образом наша мебель оказалась под стать обличью и внутреннему виду здания… Возможно, именно это, хотя и невольно, с самого начала расположило к нам соседей. И возможно, по той же причине, едва проведя в этом здании год, мы чувствовали себя так, как будто жили здесь всегда. Ощущение, что буфеты обрели дом или, может быть, наоборот, как-то дало нам понять, что и мы обосновались прочно, что переезжать нам более не суждено».