Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

В-пятых и в-главных, ВПЗР обязан много и хорошо писать. «Много» и «хорошо» — одинаково важные условия: Горький был первоклассным очеркистом и сатириком, А.Н.Толстой — превосходным бытописателем, даже Шолохов, если допустить его авторство, был гениальным пейзажистом и лириком (батальные сцены ему давались хуже). Великому писателю земли русской не обязательно быть виртуозным стилистом: он должен обладать медвежьей изобразительной силой, мощью, заставляющей услышать в его словах гул последней, подземной правды. Кажется, последним русским прозаиком, в чьей прозе слышатся отголоски этой силы, последним, кто умеет заставить читателя почувствовать иррациональную, непредсказуемую правду бытия и разрыдаться от своего бессилия при столкновении с ней, — стал Валентин Распутин: в его ранних повестях и поздних рассказах есть сцены, каких не выдумаешь. Только сопричастность тайнам мира, его нелинейной логике способна породить сцены вроде празднования победы в «Живи и помни» или сюжеты вроде «Нежданно-негаданно».

Все эти чудесные качества поврозь бывали у множества крупных русских прозаиков (поэты не бывают ВПЗРами в силу того, что прямая проповедь для стихов губительна, — хотя Блок, например, вполне мог считаться главным литературным и нравственным авторитетом своей эпохи). Скажем, Леонид Леонов имел все шансы стать ВПЗР — но ему помешало отсутствие нравственной проповеди, точней, ее крайняя зашифрованность. Только в «Пирамиде», и то обиняками-экивоками, Леонов дописался до своей заветной мысли о том, что человек — «человечина», как он выражался, — неудачный проект, и лучше бы его забыть; какое уж тут христианство — чистое язычество в самом радикальном, античеловечном варианте. Алексей Н. Толстой почти дотянул до ВПЗР, была у него и нравственная проповедь, несколько ограниченная, конечно, сводящаяся к тому, что мы будем любить нашу Россию, какая она ни есть, и все ей прощать, потому что она лучше всех; именно эти его сентенции — и самый тон — подхвачены были впоследствии Никитой Михалковым и другими идеологами новопочвенничества; но с нравственной составляющей, сами знаете, у «третьего Толстого» наблюдалась определенная беда, чтобы не сказать дыра. Андрей Платонов был безусловно великим писателем — может быть, величайшим во всем ХХ веке, — но он никак не проповедник, и космогония его слишком сложна, чтобы стать всеобщей; кроме того, есть у меня подозрение, что в тридцатые годы он ее пересмотрел. А ВПЗР не имеет права пересматривать свою идеологию, хотя иногда хочется. Не зря Толстой перед смертью повторял: «Удирать, надо удирать».

Вопрос же о том, кто может занять нишу ВПЗР сегодня, относится, по-набоковски говоря, к области метафизики и юмора. У нас сегодня очень мало людей, которые бы обладали каким-либо мировоззрением вообще, и уж вовсе минимум пишущей публики, которая бы не боялась прикасаться к открытым нервам, больным зубам современности. Есть Лимонов, и есть даже секта (хотя нацболы, конечно, лучше и умней секты), — но проблема как раз с концепцией: Лимонов гениально проповедует нонконформизм, но с позитивными ценностями наблюдается напряг, да и не может ВПЗР писать всю жизнь только о себе. Среди учеников и последователей Лимонова выделяется Прилепин, — но тут, кажется, некоторые проблемы с аскезой, а также с затворничеством, хотя шансы, безусловно, сохраняются. Очень хотел стать ВПЗР Олег Павлов — человек одаренный, особенно когда не впадает в избыточную серьезность и позволяет себе пошутить. К нему, однако, слишком применима острота Леонида Зорина, отпущенная, впрочем, по другому адресу: «Он уже почти поверил, что он Толстой. Даже разулся. И тут ему говорят: обувайтесь, вы не Толстой!» Олег Павлов слишком сильно хотел занять нишу — а ниша этого не прощает; да вдобавок и писал он, прямо скажем, неровно. Виктор Пелевин — оптимальный кандидат: его почти никто не видел, нравственная проповедь налицо (сама Роднянская признает, а у Роднянской нюх на такие вещи), написал много и, в общем, не уронил планки… Однако у Пелевина проблема именно с почвой: если бы он жил где-нибудь в усадьбе и публично пахал — я бы немедленно провозгласил его ВПЗР, и дело с концом. Но Пелевин живет везде и негде, во Внутренней Монголии; представить же его босым и пашущим отказывается и самое извращенное воображение. Максимум — карате или велосипед. Все-таки, пока он обитал в Чертаново, это было статуснее.

Некоторые шансы есть у Людмилы Улицкой, но я не очень себе представляю женщину в качестве ВПЗР — хотя бы потому, что женщина в России, в силу нашей ментальности, редко обладает истинным моральным авторитетом. Людмила Петрушевская ничему не учит и очень не любит большинство людей, хотя со звериной изобразительной силой и с пребыванием «на земле», то есть в сельской местности, все у нее в порядке. Владимир Сорокин мог бы и научить кое-чему — в «Трилогии» уже отчетлива нравственная проповедь и даже собственная космогония, — но деконструкторство глубоко проникло в его кровь: он постоянно высмеивает сам себя, даже пытаясь быть серьезным, и пускает оглушительного петуха везде, где впадает в пафос. Как ни странно, до ВПЗР чуть-чуть не дотянул Борис Акунин, у которого и мировоззрение прощупывается — честный такой либерализм католического, честертоновского толка; и даже, говорят, пашет — в смысле, имеет фазенду, но подкачало отсутствие секты. Акунину ненавистны любые формы массовой организации населения — где уж ему пасти народы. (Хотя случаи, когда детективщик пас народы, бывали — вот вам тот же Честертон, да и у Дойла были попытки). Если брать поколение помоложе — оно испорчено отхожими промыслами, поскольку иначе современному писателю, лишенному маститости, просто не выжить: Денис Гуцко подрабатывает то охраной, то журналистикой, Сергей Шаргунов увлекается партийной жизнью, Ксения Букша — экономист, финансовый аналитик… В общем, если бы талант Пелевина приставить к морали Акунина и подкрепить честолюбием Павлова, поместив получившегося монстра на фазенду Петрушевской и снабдив авантажной внешностью Сорокина, — у нас был бы законченный ВПЗР. Но пока он, так сказать, растусован в пространстве, осуществляется коллективно — сама русская жизнь не предполагает сегодня возможности чисто литературного заработка, не располагает к эпосу и предлагает множество нравственных компромиссов, отказаться от которых очень трудно. Наш ВПЗР растворен в пространстве, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.