— Ну да, в «Воскрешении». А сами вы не желали бы физического бессмертия?
— Ни в коем случае. В бессмертие души я верю, а телесное кажется мне неэкологичным. Человек задуман так, чтобы постареть и уступить место. Хотя, возможно, это я сейчас так говорю, когда мне пятьдесят пять лет и я много играю в футбол. Не исключено, что к старости сломаюсь.
— У вас нет ощущения, что русская история сегодня прекратилась?
— С ней безусловно произошло качественное изменение, заставляющее думать, что она исчезла, — но это взгляд поверхностный. В действительности, думаю, она ушла на глубину. В человека, если угодно. На индивидуальный уровень. Вызвано это многими обстоятельствами — ну, например: сегодня ее повторяемость уж очень очевидна. Воспроизводить ее коллизии заново в государственном масштабе так же нелепо, как проводить параллели между убийством Кирова и покушением на Матвиенко. Или сопоставлять Троцкого и Березовского.
Происходят некие «репетиции», здесь я, пожалуй, угадал жанр, — история не проживается, а разыгрывается, как пьеса, с достаточно произвольным и часто неадекватным распределением ролей. Относиться к ней без иронии невозможно, и потому главные страсти с государственной арены ушли в личные отношения. Или даже в душевные расколы отдельных лиц.
Борьба западников и славянофилов происходит сейчас не в государственном и даже не в общественном масштабе — трещины проходят по компаниям, ссорятся старые друзья, двадцать лет не замеченные ни в каких разногласиях. Дошло до того, что на наших дружеских сборищах я высказываю свои либеральные воззрения с большой опаской. Они могут кого-то взорвать. У меня был ближайший друг, чьими консультациями я пользовался при работе над «Лазарем». Он мне давал жития современных святых. Книга его почему-то глубоко оскорбила, мы чуть не перестали общаться, хотя, к счастью, трещину зарастили.
— Ну, я бы эту непримиримость в личных и сетевых спорах отнес на счет дурного морального климата в целом. В проигрывающей команде все ссорятся. А чувство проигрыша у страны безусловно есть, невзирая на общий бодрый тон.
— Не сказал бы. Пока, наоборот, есть чувство реванша и радость по этому поводу. Дело в ином: нет ни человеческого, ни финансового, ни интеллектуального ресурса, чтобы обеспечить подлинное напряжение. Страна очень большая, информационная открытость сохраняется, границы прозрачны. А чтобы разыграть очередное действие всерьез, нужно обеспечить полную закрытость.
Сделать это в масштабе страны сегодня, похоже, невозможно. Значит, надо поставить заслонку в каждом отдельном человеке. Чтобы он ездил на Запад — и разочаровывался, смотрел на бывших сателлитов — и ненавидел, читал о чужих успехах — и огорчался. И не сказать, чтобы подобная тактика столь уж провальна. На внешнем, газетном, телевизионном уровне, на уровне макрополитики, имитаторской партийной борьбы и так далее все это, наверное, и в самом деле выглядит забавной деградацией. Но на уровне личных установок срабатывает. Я категорически не согласен, будто у сегодняшней российской власти нет идеологии. Как раз есть, имя ей — обида. Мы обижены, нас недооценили, нам хамят.
— В чем же причина той дурной цикличности, о которой только ленивый не высказался?
— В удобстве и предсказуемости. Элите удобно устраивать такой маятник, а народу, по-видимому, удобна такая элита — она снимает с него всякую ответственность за происходящее.
— Каковы механизмы становления этой элиты? Почему она у нас всегда формируется путем отрицательной селекции?
— Думаю, в элите концентрируются люди, готовые пойти чуть дальше или способные чуть на большее. Во времена относительных свобод нужно чуть больше способностей, энергии, дара убеждения — словом, активности. Во времена заморозков требуется, как в тюремной камере, готовность засунуть пальцы в глаза соседу на две секунды раньше или на два миллиметра глубже, только и всего. Собственно, это стороны одной медали.
Сегодня элита уже обеспечила себе максимум удобств — она сменяется автоматически. Пирамида сводится в точку. Народу на вершине все меньше. Дети нынешних замминистров имеют все шансы стать министрами. Кстати, ведь и количество детей уменьшается. Это главная мировая проблема: рожать не хотят. У нас это особенно заметно, причем именно в привилегированном слое. Дети золотого миллиона — это десять тысяч. То есть слой элиты все тоньше, а концентрация власти все больше.
Читать дальше