Илья Фаликов: Улица Луговского

Можно сказать: сказки все это. Можно. Луговской принципиально занимался сказками, писал их в обилии, сделал своим жанром, думал ими. Сказки были и жестокими, но в основном они укладывались в его изустное утверждение: русалки реально существуют, он их видел собственными глазами. Что-то вроде снежного человека, не так ли? Но очевидцы подобного рода есть на свете, они не всегда врут.

Масса людей свидетельствует: он был добр. Сыновья Е. С. от первого брака обожали его. А они были генеральские дети, не лыком шиты.

Надо отдать ему должное — он умел делать изумительно нелепые вещи, ни в какие ворота, рукой водила ошалевшая муза, а не план-проспект. Это же надо придумать — «Непрядву» (!) подать в ритмах (чуть сглаженных) английской баллады. «И полон слух, и полон рот / Татарской темной речью. <���…> И на серебряном песке / Следы подков и пена. // И кочет кличет вдалеке, / Жена моя Елена!» На Блока наложен Киплинг, Русь названа Еленой, а сам автогерой «Как волк, бежал из плена», то есть князь Игорь. Каша. По мне — съедобная. Правда, и сам первоисточник — блоковское «На поле Куликовом» — не страдает излишней логикой замысла-исполнения.

Попутно говоря, Елена не однажды воплощала в себе Родину. Строка «Ах, Елена, Елена, зачем ты мне снишься!» в конце стихотворения («Тревога», 57-й год) варьируется: «Ах, Россия, Россия, зачем ты мне снишься?!»

Второй прекрасной дамой Луговского была Этьенетта, и это уже символ Европы. Ей посвящено много строк, иногда сильных.

У него была книга «Европа» (1932). Отчет о командировке в составе писательской группы. Это становилось обычной практикой советского литераторства — выезжать кучей и потом отчитываться. Так, между прочим, началось и его четырехкнижие «Большевикам пустыни и весны» (1930–1954), тема, на которой он задержался, потому что действительно полюбил Среднюю Азию. Европу же он осветил чисто по-репортерски, по следам Маяковского, в его духе, его стихом и не меняя партийно-классового ракурса. Почти все это можно было накатать, никуда не выезжая, с чужих слов. Цитировать нечего. А впрочем… Ну, для сведенья: «Наших писателей вереницы / Вот уже десять лет / Слышали за границей / Точно такой же бред. <���…> Мы не покрышка гроба, / Но если ударит гром, / Мы старую Европу / Вычистим и приберем».

Иное дело — европейские вещи «Середины века». Разительная разница. Здесь уже не Маяковский, а Ходасевич («Европейская ночь»). Конечно, конечно, и там то Ленин мелькнет, то обездоленный пролетарий. Но Луговским был уже обретен опыт внутрисоветского мрака, произошла «шекспиризация», расширение взгляда на мир, с допуском всего мироздания.

Вот его парижская прогулка с собственным двойником («Сказка о том, как человек шел со смертью»):