Татьяна Чернышева - Природа фантастики

Мир, в котором чудеса органичны и естественны, создан был воображением человека, еще не отделившего себя от окружающей природы, не научившегося смотреть на нее со стороны. В романах Кретьена, по мнению А. Д. Михайлова, такой мир, органично включающий в себя любые превращения, лишь художественный прием, вполне осознанный. А это значит, что автор находится вне этого мира, смотрит на него со стороны, получает даже возможность поиграть с ним, оценить его во всяком случае. И в феерии Кретьена А. Д. Михайлов отмечает «легкую иронию и откровенную игру» [46], что, по мнению исследователя, и делает рыцарский роман неизмеримо сложнее сказки.

Ироническая оценка событий оказывается возможной потому, что в рыцарском романе, в отличие от сказки и эпоса, личностное, авторское начало не только не скрывается, а даже порой явно обособляется, намеренно отделяется от изображаемого, как бы отстраняясь от героев и событий романа. Выявляется это, как правило, в нарушении эпически спокойной интонации, в той самой «легкой иронии», которую отмечает А. Д. Михайлов уже у основателя рыцарского романа Кретьена де Труа. При этом ироническая интонация относится зачастую как раз к фантастическим свойствам художественной действительности.

Так, в романе Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом» мы встречаемся с ироническим уверением, что рассказанное правда, словно автор предвидит такое сомнение. Когда герой попадает в заколдованный замок, Кретьен замечает:

«А в замке с некоторых пор

Не думайте, что это вздор,

Нечистая гнездится сила» [47].

Эта ироническая обмолвка подтверждается впоследствии не менее ироническим изображением самой нечистой силы, обитающей в замке, — двух сатанаилов:

«У них дубины из кизила.

При этом нужно разуметь:

Закован каждый дьявол в медь,

Своею машет булавою,

Однако с голой головою,

Корявый черт, кривой, косой.

В доспехах дьявол, но босой» [48].

Такое ироническое отношение автора к созданной им художественной действительности почти сказочного плана закономерно и неизбежно вовлекало его в игру с этим миром. В сказку врывался карнавал. Один из самых ярких эпизодов в этом плане — сцена с благородным львом, верным спутником Ивейна. Сочтя рыцаря мертвым, лев покушается на самоубийство. При этом разыгрывается целый трагикомический спектакль, и лев здесь — откровенно карнавальная фигура, почти готовая карнавальная маска:

«Хотя не пахнет мертвечиной,

Сочтя беспамятство кончиной,

Лев стонет, охает, ревет,

Когтями, безутешный, рвет

Свою же собственную гриву.

Подвластен скорбному порыву,

Он жаждет смерти сгоряча.

Зубами лезвие меча

Из раны быстро извлекает

И рукоять меча втыкает

Он в щель древесного ствола,

Когда пронзит жестокой сталью

Он грудь себе, томим печалью» [49].

Интересны в этом плане некоторые детали романа Пайена из Мезьера «Мул без узды». К привычной фантастике рыцарских романов автор проявляет ироническое отношение, выделяя ее соответствующей интонацией. Так, рассказывая о том, как посланцы дамы (сначала сенешал Кей, а затем рыцарь Гавейн) проезжают через заповедный лес, из которого выходят дикие звери львы, тигры, леопарды, — автор заставляет зверей опуститься на колени:

«Но звери из почтенья к даме

Упали на колени сами

Пред мулом, что ее носил

И неизменно ей служил.

Зверей коленопреклоненье

Явило к даме уваженье» [50].

И здесь, как видим, иронией дело не ограничивается, она перерастает в игру, маленький спектакль, причем явно гротескного плана: в одном образе соединяется несоединимое — дикий свирепый зверь и ритуальный рыцарский жест коленопреклонения.

Создание особого мира, живущего по своим законам, не согласным с законами реальной действительности, мира, в котором «все может случиться», осуществляется и другим путем. В литературе постепенно закрепляются определенные сюжетные решения. Так, и восточной, и западной художественной традиции известны волшебные сны, во время которых герой как бы проживает вторую жизнь, отлучившись из «этой», настоящей жизни на очень короткое время. В новелле китайского писателя Шэнь Цзи-цзи «Волшебное изголовье» в настоящей жизни героя не успевает свариться просо, в то время как во сне он успевает состариться и даже умереть.

Такое замедленное течение «фантастического» времени, а порой и полную его остановку А. Д. Михайлов отмечает и в романах Кретьена, связывая это явление с представлением об «ином мире», в котором нет движения времени, а потому там можно наслаждаться вечной молодостью и вечной весной [51]. При этом герои Кретьена могут переходить в этот странный мир и снова возвращаться из него. Они попадают в этот мир наяву, но еще удобнее для путешествия в страну, где все возможно, оказывается сон, ведь во сне в самом деле человек может оказаться в «мире ином», сон словно специально создан для фантастической феерии, для повествования сказочного типа. Всякого рода явления во сне характерны именно для средневековой литературы, и с течением времени эта традиция закрепляется.