Р. В. Иванов-Разумник - Испытание в грозе и буре

В урагане огней, в грозе и буре идет в мир великая благая весть. Подлинно мировым землетрясеньем и пожаром было «рождение в ясли» [32] «Рождение в Ясли» — под таким заглавием был опубликован фрагмент из статьи Андрея Белого «Песнь Солнценосца» в газете «Знамя труда» (1917. № 105. 28 дек.), полный текст, предварявший публикацию одноименного стихотворения Н. Клюева, — во 2-м сборнике «Скифы». двадцать веков назад! Недаром поспешили прочь от него все «благоразумные» старого мира. Но убежать было нельзя — они вернулись и затушили своей муравьиной лавиной разгоравшийся в мире пожар. «Как бы хотел Я, чтобы он разгорелся»!..

И вот, в урагане огней, спустя двадцать веков, снова идет в мир благая весть. И снова бегут «благоразумные» — мы же должны пройти через это испытание в грозе и буре, хотя бы оно и испепелило нас: «Нет исхода из вьюг — и погибнуть мне весело» (Ал. Блок) [33] «Нет исхода» («Нет исхода из вьюг…», 1907). . Но испепелит оно и старый мир, сорвет маску с всесветного мещанина Атланта и даст в будущем победу «скифу», пронесшему в Новый мир — «эллина» Эвфориона.

То, к чему мировая история придет в грядущем, мировая поэзия дает нам в настоящем. Припадая к ее истокам — чувствуешь себя у ключа воды живой и ясно провидишь, как на мировом перекрестке будет, будет стоять «печальный, как вопрос», всесветный мещанин, ныне еще властелин старого мира, разоблаченный титан, былой миродержатель Атлант.

Впервые: Наш путь. Литературно-политический журнал Революционного Социализма. 1918. № 1 (апрель). С. 131–158, в качестве сопроводительной статьи к повторной публикации стихотворения «Скифы» и поэмы «Двенадцать» Блока. Явилась предисловием к отдельному изданию этих произведений в виде брошюры, вышедшей в Петрограде 3 июня 1918 г. в издательстве при ЦК ПЛСР «Революционный Социализм». Репринт: М., 1998 (под ред. С. С. Лесневского; послесловие В. Г. Белоуса «К истории издания»). Печатается по данному изданию.

Первая половина 1918 г. — период наиболее интенсивного дружеского общения и идейного сближения Блока с Ивановым-Разумником на почве «духовного максимализма» с характерными составляющими: пафосом неприятия старой культуры и ее носителя — «всесветного мещанина», утверждением «вечной революционности» и верой в духовное преображение личности в огне «мирового пожара». Статья писалась в постоянном контакте с Блоком и при его одобрении, что зафиксировано в «Записных книжках» поэта (см.: ЗК, 398–400) и воспоминаниях самого автора (см.: Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 242–244). Критик интерпретирует «Скифы» и «Двенадцать» Блока в духе «революционного почвенничества», считая их логическим продолжением традиции русского антилиберализма, которую он отмечает именами Пушкина, Тютчева и Вл. Соловьева. Показательно, однако, внутреннее несогласие Блока с тенденцией критика придать «Скифам» программный характер, о чем свидетельствует его реплика, записанная Ивановым-Разумником: «По поводу моего сравнения „Скифов“ с пушкинским „Клеветникам России“ сказал: „вот почему, очевидно, я „Скифов“ не так люблю: в одной линии с поэтическими манифестами, — скучно!..“» (Иванов-Разумник. Вершины… С. 243). Вызвали возражение поэта отдельные метафоры и риторические приемы автора, что было отмечено Блоком в принадлежавшем ему экземпляре «Нашего пути» (Библиотека Блока, 3. С. 183–185; отдельные маргиналии приведены ниже в примеч.).

Откровенное неприятие риторики автора статьи, как и общественной позиции Блока, выразил А. Измайлов в злободневном памфлете на выход поэмы «Двенадцать». Приводим значительную его часть: «Г.Иванов-Разумник, поспешающий петушком за революцией и пристроивший себя в Гомеры Блока и Есенина, — в предельном восторге от этой поэмы <���…> с частым помином „новых небес“, „мещанина“, Атланта и т. д. Разумеется, ничуть не обязательно никому приходить в раж от всей этой напыщенной риторики, ставшей обязательным шаблоном для всех, кому только теперь не лень литературно митинговать о революции <���…> по поводу последних злободневных стихов Блока, к сожалению, не приходится ни говорить о созданиях, каких давно не было, ни беспокоить тень гения, подарившего мир „Медным всадником“. Намеренно выведенная из вульгарной частушки, выдержанная в лапидарных тонах жуткого хаотического лубка-гротеска, ударяющего порой почти в карикатуру, „поэма“ воплотила всего лишь тяжело-недоуменную растерянность поэта, способного на величайшую тонкость и нежность чувства, перед лицом того зверино-грубого и сокрушительно-страшного, что перед ним прошло. Воплотила так же причудливо, в мутных и мерцающих тонах, в рембрандтовском сумраке, как сумеречно, противоречиво и кошмарно отразилось и в смятенном до болезни духе его, как бы в бреду тифозного. Едва ли он сам ответил бы на вопрос, на что он вышел, на проклятие или на благословение, — удел истинных пророков и поэтов. Едва ли бы настоящий сын народа в его герое „с физьономией дурацкой“ увидел себе похвалу. И только заядлому критику-гелертеру, которому все в мире ясно как дважды два и который потому с таким апломбом штопает дырки мироздания, — видно, что это — решительно гениально, как у Пушкина, знаменательно для мира, как второе евангелие, и как нельзя более лестно для русского пролетария» (Измайлов А. «Двенадцать» // Петроградский голос. 1918. № 122. 5 июля. С. 2).