Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Достаточно этих немногих цитат, чтобы увидеть в этой повести одно из отражений той подражательной литературы, которая в то время начинала распускаться пышным цветом под сильнейшим влиянием ЖоржЗанд; недаром о глубоком влиянии ее не раз вспоминал впоследствии сам Салтыков. «Жить блаженно — значит следовать велениям Природы — гласил эпиграф из Сенеки; следовать велениям природы — значит признать права жизни и страсти над всеми велениями „долга“, над всеми социальными предрассудками: в этом состояла вдохновенная проповедь ЖоржЗанд. И в этом же, по мысли Салтыкова, единственный выход из „противоречий“, которого так и не находит Нагибин, но который ясно подсказывается автором читателю, начиная с эпиграфа и кончая заключением повести.

Тема, так поставленная Салтыковым, была уже не нова в русской литературе сороковых годов; ясно, что Нагибин — одни из типичных представителей тех „лишних людей“, которые, идя от Онегина и Печорина, безмерно расплодились после появления романа Герцена „Кто виноват?“ (1845–1846 гг.) и получили законченное художественное оформление в многочисленных рассказах и повестях Тургенева сороковых и пятидесятых годов. Тема „слабый мужчина и сильная женщина“, проведенная Пушкиным в „Евгении Онегине“ и ставшая основной темой всего творчества Тургенева, была выражена и в романе Герцена, и в явно написанной под влиянием этого романа повести Салтыкова.

Влияния романа „Кто виноват?“ Салтыков не только не скрывает, но, наоборот, не один раз подчеркивает это влияние. „Кто виноват? — говорит Тане Нагибин: — в этомто и загадка вся, вот этогото и невозможно определить теперь, потому что средств еще нет… И как вы ни бейтесь, как ни думайте, а не выйдете из этого противоречия!“ (стр. 22). В другом месте на тот же вопрос, кто виноват, Нагибин отвечает сам себе: „пора сознать, что не мы виновники своего несчастия, что так называемая свобода есть просто произведение нашей праздной фантазии“ (стр. 34). Соглашаясь с Таней, что его заела рефлексия, что один рассудок, поставленный во главу угла жизни есть односторонность, что в противоречии между рассудком и жизнью заключается весь источник несчастий, Нагибин снова спрашивает: „разве я виноват хоть скольконибудь в этой односторонности? разве я виноват, что рассудок мой противоречит чувству, а не умеряется им?..“ (стр. 54). Можно было бы привести еще многочисленный ряд мест, в которых повторяется и тема, и самая фразеология романа Герцена; как видим, Салтыков не только не скрывал, но многократно подчеркивал внутреннюю и внешнюю зависимость своей повести от этого романа.

Не скрывал он и других, не менее сильных влияний, и в первую очередь влияния ЖоржЗанд. Недаром чтение Нагибиным и Таней одного „зандовского романа“ [39] Роман этот, «Le compagnon de tour de France», быть может не без указания Салтыкова, был впоследствии напечатан в переводе на страницах «Современника» под заглавием «Пьер Гюгенен», с примечанием редакции, что он написан ЖоржЗанд «в период ее дружбы с Пьером Леру и в период ее пламенных увлечений социалистическими идеями и общественной реформой» («Современник» 1865 г., № 9) является решающим моментом в их отношениях и гранью, определяющей начало и конец этих отношений (стр. 31 и 79). Надо отметить впрочем, что влияния, отраженные Салтыковым в этой повести, крайне многочисленны и идут не только от крупных светил литературы, но и от второстепенных ее представителей в роде Кудрявцева, Панаева, Гребенки и других. Иногда заимствуются лишь словечки и типы — например, „престрашные сантименталы“ отец и сын Гуровы, заимствованные у Гребенки (стр. 44). Иногда это лишь мимолетная ссылка на героев Гоголя и Достоевского (стр. 75); впрочем, сильное влияние последнего скажется еще во второй повести Салтыкова. Заимствованы, конечно, и эпистолярная форма, и форма дневника, в которые уложено содержание этой первой повести Салтыкова; последний впоследствии доказал, однако, что и в этих старых формах, но лишь взятых пародически, можно достигнуть вершин художественного творчества („Дневник провинциала в Петербурге“, ряд глав из „Благонамеренных речей“ и др.).

Вообще надо сказать, что вся эта первая „проба пера“ Салтыкова не обнаружила большого литературного таланта в ее авторе; повесть вышла растянутая, скучная, пересыщенная рассуждениями и многочисленными пересекающимися влияниями; стилистическое бессилие автора можно было бы иллюстрировать многочисленным рядом примеров — в роде оборота „надо вам сказать“, назойливо повторяющегося не один раз (стр. 5, 86 и 102). Однако коечто в этой „повести из повседневной жизни“ было и не плохо сделано; и довольно тонко подмечено. Так, например, довольно метко обрисован обычный для большинства „лишних людей“ путь выхода из области рефлексии и всяческих „противоречий“ — а именно путь погружения в сферу обыденности. Нагибин метко определяет будущий путь и свой, и большинства „лишних людей“: „меня ждут умеренность и аккуратность, — говорит он, — две большие добродетели, коли хотите, но в которых скорее слышится отрицание жизни, нежели жизнь“ (стр. 61).