Владимир Стасов: Новая картина Репина

Казалось, что можно сделать из постоянно повторяющихся сквозь всю картину, все одних и тех же цветов темнозеленых суконных мундиров, непрерывно повторяющегося золотого шитья, широко разлившегося по груди или по воротникам и обшлагам рукавов, из многочисленных голубых и красных лент, в одинаковом, все одном и том же направлении идущих с одного плеча на другой бок? И однакоже Репин сладил со всеми этими красками и линиями, как будто они все разные и поминутно представляют что-то другое, новое. Какое необычайное чудо, мастерство, соображение и сноровка!

Вот что значит талантливость!

И в этом ему великою помощью было одно особое обстоятельство, которое по нечаянности само далось ему в руки — только возьми, схвати, мол, меня, голубчик! Это именно то, что зала, в которой происходило заседание 1901 года, была не квадратная, не продолговатая прямоугольная, как обыкновенно, а круглая. Такая тема, кажется, не представлялась до сих пор ни одному живописцу. Если где-нибудь она и была, то всячески — это необыкновенная редкость и исключительность. Но что же такого важного выигрывалось от того, что зала — круглая? Как, что! Выигрывалось то, что все линии картины идут не прямыми, протянутыми чертами, а контурами скользящими, извивающимися каждую секунду, то сжимающимися, то разжимающимися. Сколько готовой на каждом шагу перспективности, сколько раккурсов и расширений в облике стен, колонн, карнизов, капителей, сколько различия в формах орнаментов, столов, кресел, — но вместе и в позах всех присутствующих в зале личностей! Как изменяются ежеминутно тут все человеческие фигуры, их костюмы и украшения, кресты, звезды, ленты! Конца нет разнообразию, преображению всех этих предметов, в сущности, почти все одних и тех же. Это словно бесконечные нечаянные вариации все на одну и ту же тему. И Репину надо было только талантливыми глазами и чувством схватывать все это, талантливыми кистями воспроизводить все это на своем полотне. Он это чудно и выполнил. Талантливо он видел, талантливо он и воспроизводил.

Так у него было относительно линий и красок. Но еще могучее и глубже было то, что он вынес из наблюдения и схватывания живых человеческих натур, наполнявших заседание.

В конце одного из своих «Севастопольских рассказов» Лев Толстой говорит: «Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен — правда». Конечно, Репин не Лев Толстой, об этом и речи нет, но он тоже принадлежит к той самой породе людей и художников, у которых главный герой их рассказов и изображений — правда, неподкупная, ничем не заласкиваемая, никакими сластями и полезными соображениями, правда, и в этом вся его сила и обаяние. И это до такой степени так, что когда ему случалось отступать от главного закона своей натуры и жизни, он проваливался, словно сквозь непрочные льдинки, и тонул. Впрочем, на время.

Так было недавно с его последними картинами: «Иди за мной, Сатано!» и «Какой простор». Здесь он отступил на минуту от врожденного ему реализма и правды, шагнул в область «иносказаний», аллегорий, таинственных скорлупок — и был поглощен чуждым ему потоком, не взирая на всю талантливость отдельных художественных моментов даже и тут.

Вот эта-то правда и реальность, принесенные им с собою в жизнь, ключом бьют и в нынешней, только что явившейся на свет картине. Это сущая галерея портретов, но вместе и типов. Как, пожалуй, примутся спрашивать иные, неужели Репин и в самом деле такой провидец и изведыватель сердец, что в немногие два-три-четыре сеанса он тотчас раскопает всю натуру предстоящего перед ним человека, тотчас дойдет до самых глубоких подземных ключей натуры и жизни, и выведет их яркими источниками наружу? — Нет, этого я не думаю. Но всегда видел и вижу, что Репин — большой и настоящий художник, а у большого и настоящего художника всегда раньше всего в душе дар схватывать и понимать самую сущность того, что он видит и понимает.

И вот Репин живет и делает именно всегда так. Что-то постоянно велит ему, из глубины его души, понимать вот этого или вон того человека — именно так, а не иначе, и он это выполняет, а потом нам, всем прочим людям, остается задача рассматривать нарисованные им человеческие личности, вникать в их натуры и определять для себя их разнообразные черты. Так всегда бывало с настоящими, великими портретистами.

Подите по всем многочисленным европейским галереям, наполненным бесчисленными портретами, часто талантливыми, часто гениальными. Что вы везде тут увидите? Изображенные тут люди, жившие кто 200, кто 300, кто 400 лет назад, не оставили после себя иногда ни одной страницы, ни одной строки в истории и летописях, но вы читаете здесь на лицах их — именно историю и летопись. Кажется, слышишь, что они говорили и думали, видишь, что они приказывали и делали: в рафаэлевском Риме — папы и кардиналы, в рубенсовской Фландрии — магнаты и ученые, в веласкесовской Испании — короли, министры, шуты, карлы, наемные генералы-звери, в тинтореттовской и веронезовской Венеции — сенаторы, инквизиторы и штатские разношерстные палачи. Их души и сердца — на их физиономиях и лицах, здесь выразились все таинства их любвей и ненавистен, их горячих симпатий и холодных варварств. Никакая внешняя красота и сановитость, никакое фальшивое благородство не закроют душевного гноя и язв свирепых насильников, точно также, как внешнее безобразие или отвратительность не закроют глубоко лежащей красоты и теплоты душевной — все в портрете выйдет наружу у истинного портретиста. Так оно выходит всегда и у Репина, и вопреки злобным декадентам, пробующим выместить на произведениях Репина свои личные счеты с ним, с тех пор, как он сильно и решительно протестовал против их безумств и нелепостей, декадентам, пытающимся уверить всех, что Репин вовсе не способен к характеристике людей в своих портретах, — он идет, по примеру своих великих предшественников, собственными шагами, на свой собственный манер, к выражению того, что ему дорого и мило или же враждебно, тяжко и несносно.

Читать дальше