Владимир Стасов - Мастерская Верещагина

Я вместе со многими, нынче, нахожу, что не только не следует считать за честь и счастье ходить по мастерским художников (как это, бывало, прежде считалось), но что этого надобно избегать. Я уже не говорю про то, что, бывало, такое хождение, например, в Италии, или у нас, или в Париже, считалось чем-то чрезвычайно комильфотным и аристократическим — как же, ведь я вижу то, чего другие (толпа!) не видят и не знают, я вроде того, как будто землянику и вишни глотаю в марте или апреле — не говоря уже про это дурацкое самоуслаждение и чванство, но если взять дело даже с самой лучшей, с самой чистой стороны, все-таки это никуда не годится. На что вам видеть то, что не кончено, чего художник не в состоянии выставить для всех? Что за исключение и что за привилегия? И неужели вам такой спех, такая крайность, неужели у вас в груди сияет такой огонь и горит такой пыл к русскому искусству, что даже ни капельки подождать нельзя и надо непременно вот сейчас, вот сию минуту, пойти и смотреть, что именно делают наши художники. О боже мой, вот-то страсть к искусству припала! Дождаться общей выставки — ни за что! Как можно! Мы не можем ждать, мы просто погибнем от нетерпения!

Но главное, представьте себе, какую жалкую, и карикатурную, и даже непростительную роль мы, публика, играем, забираясь без нужды и толку в мастерскую художника. Меня пустили, значит, я обязан чувствовать себя вроде какого-то облагодетельствованного, вроде такого, в чью пользу сделано исключение, кого «отличили и повысили». Я должен глубоко чувствовать честь и милость, я должен лебезить и прихвостничать перед художником, я должен всем восторгаться и от всего приходить в восхищение — ведь я в гостях — должен во все вникать и все понимать, все схватывать, даже там, где, может быть, и не хочется, да и нечего схватывать. И потом это вечное опасение как-нибудь не попасть в такт: вдруг ты похвалил то, чего вовсе не следовало хвалить, или как-нибудь, хотя бы на цыпочках, пианиссимо, выразил неодобрение именно тому, что следовало похвалить, — что за корсет, что за каторга! Право, кажется, из этакого почетного визита выйдешь весь в поту.

Ну-с, а другая сторона — художник: тому каково! Он тоже в хомуте и сплине, его оторвали от того, что его всего наполняет, на него вылили ушат, он должен ловить суждения и взгляды, быть учтив и приятен, рассказывать и объяснять, как бухарец, показывающий слона. Он вас посылает ко всем чертям со всеми вашими одобрениями, похваливаниями, острыми замечаниями и глубокими мыслями, он поглядывает, скоро ли дверь затворится, а сам говорит: «очень рад-с! очень вам благодарен-с!» Что за идиотская сцена, что за вздор и чепуха — и из-за чего?

Нет, художники, не то что одни наши, а все повально, все гуртом, все еще боятся чего-то, все еще не настоящие хозяева своего же собственного дела.

Пускай итальянцы, наполовину ловкачи и коммерсанты, набивают у себя мастерскую грудой полуначатых статуй и картин, словно в гостином дворе лавки, набитые полуначатыми вышивками подушек, туфель и подтяжек, и потом пойдут и сядут у порога, как Тамара, ожидая проходящих англичан и американцев, протягивая руку и мечтая, авось взойдут в отворенную дверь и чего-нибудь себе потребуют за червонцы. Другим-то, по крайней мере, художникам настоящим, это уже и вовсе не пристало, и они не согласны быть приятными, ласковыми красавицами.

Верещагин один из таких настоящих художников, и к нему, в мастерскую не очень-то расскачешься. Ведь, пожалуй, и в двери не пустят. Он живет под Парижем, всего в нескольких верстах, настоящим бирюком, но никто в Париже не знает, как он у себя в берлоге сидит и лапу сосет, даром что Париж самый что только есть на свете город напрашиваний и заискиваний, погони за успехом и блеском! Нет, Верещагин теперь точно не в Париже живет, не среди нынешнего Вавилона, с его грохотом и сверканием, с его вихрем жизни и водоворотом страстей, а словно забрался он за тысячу верст оттуда. И расселся он с огромными своими мастерскими и прилепленными к ним капельными жилыми комнатками среди рощ и полей парижских окрестностей, зеленые непроницаемые стены отделили его и от Парижа, и, кажется, от всего мира, и там он делает свое дело, то, что он считает задачей своей жизни, в глубоком уединении и тиши. Гости не протопчут слишком широких дорожек до его крошечного поместья в Мезон-Лаффит.

Только на этот манер, мне кажется, и могут делаться крупные вещи на свете.

Но меня мучило и беспокоило то, что я прочитал в статье Клареси, я говорил себе: «Неужели после такой войны, как последняя, где он сам присутствовал и был действующим лицом, неужели после всех небывалых чудес, тут свершившихся, можно было забыть и равнодушно перевернуть эту громадную страницу истории, полную света и славы, неужели можно так спокойно плавать в красотах и великолепиях Индии? Из-за гималайских лучезарных вершин, из-за озолоченных солнцем сияющих полей и рек, и пагод, и городов, забыть бедные снежные поля и тропинки, где неслись так недавно стоны и вопли, где потом наставало молчание смерти, но где, наконец, поднялись такие клики и торжества и ликования! Неужели, говорил я себе, красивость и эффект, картинность и поэтическая декорация одурманили и этому художнику глаза, как Армидины сады рыцарю-крестоносцу, и он, позабыв все самое глубокое и все самое важное, лежит и нежится в золотых лугах и цветочных благоуханиях? Неужели он забыл свой „крестовый поход“ и за что он был поднят? Ведь такие события, ведь такие дела бросят все остальное в тень, какие угодно красоты и лучезарности на свете!

Читать дальше