другие ошибки помимо продиктованных вкусами эпохи, Бодлер, вместе с тем, недвусмысленно отвергает принятые авторитеты и дерзко следует собственному образу жизни. Нередко праздновавший труса, он был самым отважным среди поэтов в ту эпоху бесчисленных капитулянтов и образумившихся блудных сынов. Да, он искал благосклонности критиков, дрожал перед Сент-Бёвом, но при этом написал, напечатал и выстрадал «Цветы зла». Да, он мечтал попасть в Академию, но при этом оставался самым острым и бесстрашным критиком искусства своих современников. Так что его недоброжелатели были вынуждены ограничиваться дежурными упреками в неких косвенных влияниях на творчество, оригинальное и новое, даже если брать слабые стихи поэта, в некоторых его риторических жестах, нацеленных на компромисс (своего рода le calumet de la paix
[1] Трубка мира (франц.). (Здесь и далее — прим. перев.).
), и в раздражительности, полной скрытых намеков. Стоит все это отметить, поскольку — несмотря на центральное место Бодлера в современной поэзии — нередко приходится слышать упреки в адрес «Цветов зла», когда их оценивают по меркам «чистой» лирики. В конце концов, больше правоты было в выпадах клеветников 1857 года, которые превращали свою злобу в моральный суд, не выдавая ее за литературное дознание.
Как ни парадоксально — я об этом уже упоминал, — Бодлер сам вкладывает оружие в руки тех, кто сегодня (глядя из уже прореженной временем перспективы Малларме и его наследников) готов обличать отклонения его стихов от «чистоты». Ведь именно он раз и навсегда открывает нам беспримесную природу поэзии, именно он обнаруживает тайну в самом акте словесного выражения, и, притом что случившаяся личная удача запрещает ему буквально повторять найденное, именно он уже своими «Цветами зла» достигает такого уровня поэзии, которую в будущем не затронет ни малейшая нелепица, никакое смешение этики с эстетикой. Лишь благодаря его наследству мы и можем теперь упрекать Бодлера в каком-то отклонении от «чистой» лирики. Поэтому самое несправедливое по отношению к нему — умалять сегодня значимость прославленного тома, будто бы превзойденного последующей поэзией в том ее великолепном движении, начало которому он же и дал. Его чистота вышла за пределы им сказанного: это духовный мотор, чья работа проявляется в поэзии и критике то здесь то там, рождая внутреннюю динамику самой сути творчества, ее словесного выражения и связи между ними, которой отмечено все вековое движение поэзии после Бодлера.
Богатство бодлеровского мира постичь нелегко. Лишь постепенно, с исследованием самого творчества поэта и осознанием глубины, куда уводят его корни, давшие со временем такое количество и разнообразие плодов, открываются начала, которые вызвало к жизни немногое написанное Бодлером. По-моему, небесполезно хотя бы перечислить то, что с наибольшей силой повлияло на поэтическую мысль нашего века и составляет истинное наследие «Цветов зла». В первую очередь, я бы назвал человеческую ситуацию Бодлера. В стране, где поэзию понимали как благосклонный дар Божественного Глагола ушам профанов, где поэты изрекали даже самые скромные истины, словно обитатели Олимпа, сверху вниз и спускались к людям с каждым стихотворением, как Моисей со скрижалями, Бодлер, кажется, уловил давно забытый знак, который подал ему издали Франсуа Вийон, и подчинил свое поэтическое поведение этому другому, противоположному, знаку. Тематика, язык, позиция — все у него помещается в конце концов на уровне земли, который и есть человеческий уровень, а стрела стихотворения взмывает уже оттуда. Олимп может быть вровень человеку, и Бодлер это знал. Но его отталкивали две вещи: корчить из себя пророка либо мессию и писать стихи, которые воспаряют в поднебесье, чтобы потом стенать над горькой и так или иначе земной участью, как это делали Ламартин и Виньи.
Эта непоколебимая преданность человеческому развивается у Бодлера в формах, которые возмущали его современников, но были для него логичны и необходимы. Я говорю о созданном и упорядоченном им поэтическом мире, где естественное (природа, окружающие виды, «священные плоды», даруемые самой землей) замещено произведениями искусства, образцами продуманного мастерства. Человек у него живет в собственных владениях, пусть и нищенских. Платонизм Бодлера, совершенно явный в его критических сочинениях, ни на секунду не отдаляет его от «центрального узла» [2] «Центральный узел» — сборник стихов французского поэта Макса Жакоба (1921).
. Ясновидческое предвосхищение запредельного, к которому отсылает аналогия, теория символа, несравненно обогащенная потом, когда поэт прикоснулся к творчеству Эдгара По, вовсе не заставляет его предписывать миру Идей царственную самодостаточность и неизменность. И если в стихах он прикасается к откровению человеческого бессмертия, то разочарованный ум заставляет его, обгоняя время, выдвигать вперед то, на чем сегодня стоит сюрреализм: волшебная сила поэзии — в желании владеть открывшимся раем прямо здесь, «sur cette terre même» [3] «На этой самой земле» (франц.) — цитата из бодлеровских «Новых заметок об Эдгаре По».
. Одна лишь поэзия понимает завоевание созидательно.
Читать дальше