Юлий Айхенвальд - Батюшков

Для русской литературы Батюшков умер почти на тридцать пять лет раньше своей физической смерти: в 1821 году он стал обнаруживать признаки душевного недуга, который все возрастал и наконец перешел в беспросветное безумие. «Последний луч таланта пред кончиной», сохранилось его стихотворение, записанное под диктовку в этом роковом году:

Таким аккордом глубокой безнадежности отзвучала поэзия, в которой преобладали совсем другие мотивы. Как известно, Батюшков – певец сладострастия, и даже слово это было для него излюблено. Он радовался молодости и страсти, любил вдыхать в себя от каштановых волос тонкий запах свежих роз и безустанно пел о том, как сладко венок на волосах каштановых измять и пояс невзначай у девы развязать. Его чаровали тихие, медленные и страстные телодвижения в сплетенном хороводе поющих жен. Он славил и роскошь золотую, которая обильною рукой подносит вины и портер выписной, и сочны апельсины, и с трюфлями пирог. У него, правда, слышится также восхваление чистой Дружбы, идиллический призыв к бедным пенатам, к отраде смиренного уголка, – но его идиллия своеобразна тем, что она не скромна и тиха, что ее наслаждения тоже страстны и пьяны, что в этот шалаш простой придет не только друг, но и Лилета, и певец «на ложе сладострастья» будет пить ее пламенное дыхание, как роз благоуханье, как нектар на пирах. Последнее мгновенье жизни он эпикурейски представлял себе как последнее объятие женщины; и бог любви по дороге, усеянной цветами, поведет любовников в Элизий, где они под сенью мирта воскреснут с новым пламенем в крови и

Тяготея к жизни, к ее радости, к ее цветам, он хотел бы забыть все ее суровые и строгие тоны, ее науку, ее гнетущую мудрость:

Но эта языческая стихия была в душе у Батюшкова не единственной и не полновластной. Она боролась со стихией христианской, и он не сумел и не хотел до конца остаться рапсодом земных пиров и любовной неги. Он не был последователен, и на страницах его небольшой поэтической книги, несмотря на все эти гимны упоенной вакханке, можно заметить, что ему было совестно своего «эвоэ!». Он со страхом вопрошал глас совести своей и после чувственной услады, хмеля и беспокойства мечтал о том, чтобы увидеть спокойный брег, страну желанную отчизны, о том, чтобы земную ризу бросить в прах и обновить существование. Да и то горестное, что он лично видел в жизни, «в Москве опустошенной», эти бледные матери, эти нищие, эти груды тел и груды сожженных развалин, – все это мешало ему беззаветно и безраздельно отдаваться бурной и ликующей песне.

Такая песнь замолкала и потому, что вообще с жизнерадостной окрыленностью духа знаменательно сочеталась у Батюшкова его неизменная спутница, временами только отходившая в тень, – искренняя печаль. Его странник счастья не находит под небом счастливым Эллады; когда любовник умер, Делия не посетила печальный памятник его, и вообще

Лучшие из его стихотворений – элегии, и он сосредоточился даже на особом виде лиризма – элегии исторической. Не только современное, но и прошлое возбуждало его грусть. История печалила его. Длительное разрушение, область концов, она представляет собою руины, потому что в самой природе человеческих созиданий кроется уже разорение, – и вот певец стоит на развалинах замка в Швеции, где некогда чаши радости стучали по столам, и видит пред собою ряд гробов. Мы, в сущности, живем на кладбище. Все изменчиво. Рейн спокойно катится теперь в родных немецких берегах, но давно ли владели им враги,