Виссарион Белинский - Осада Троице-Сергиевской лавры, или Русские в 1608 году… Александра С***

За бессмысленным заглавием этого «исторического романа XVII века» следует посвящение, из которого узнаём мы, что сочинитель, «преданный сын», которого фамилия – А. С-н, посвящает галиматью о XVII веке своим «достойным родителям», Павлу Петровичу и Матроне Ивановне, которых фамилия – Прот-вы… [1]Какая странная разница в фамилиях сына и обоих его родителей! Но не будем останавливаться на этом… За посвящением следует «Воззвание к публике и рецензентам». Как оригинально это слово – воззвание! Совершенно в тоне и вкусе Кутейкина, известного лица в комедии Фонвизина «Недоросль»! В «воззвании» остроумный сочинитель взывает, или гласит, что его роман – не роман, а только отрывки из романа, изданные им «для того, чтоб узнать мнение публики и благонамеренных рецензентов – заслуживает ли, по этим главам, весь роман быть напечатанным или должно оставить его в портфеле?» Что касается до нас, то, при всей своей благонамеренности, мы убеждены, во-первых, в том, что целого романа у «преданного сына» нет и не будет, а эти главы сочинены им по случаю насущных потребностей настоящего дня; во-вторых, что и эти главы, для чести русской словесности и русского книгопечатания, должны были бы остаться в портфеле или пойти на кухню для разных домашних потребностей, а не появляться в свет, в котором и без того много разной галиматьи. За «воззванием» следуют три отрывка, которые писаны двумя родами слога – высоким, то есть напыщенным до бессмыслицы, и низким, площадным и тривьяльным. Вот образчики того и другого. № 1-й, слог надутый:

Случалось ли вам после отрадной ночи пить теплоту утреннего августовского солнца, когда роса колеблется по веточкам и блещет различными цветами? И если случалось, то вы согласитесь, что эта теплота упоительно-сладостна… воздух тогда – поэзия и наслаждение. Сияние роскошного дня возбуждает чувство признательности; кровь стремится к сердцу и удвояет жизнь; в то время бывает как-то отрадно легко: тихий восторг оковывает душу. Мы ловим оттенки чувств и возносимся выше вещественного мира…

И так далее, и все так же хорошо. Или вот еще:

В огромном пространстве мироздания, на этом великолепном дне вселенной, усыпанном алмазными огнями, с которыми любит играть мысль поэта (вероятно, преданного сына?).

№ 2-й, слог площадной:

«Слышь ты, и впрямь так! не удастся поганым смердям пощетиться монастырским добром; отгрянем их так, что и своих не узнают! Эк они больно разботвалисъ с коврижным царьком-то своим! Думают, что вот мы-де нагрянем на монахов-то, так трусу и спразднуют, – приходитетко! мы вас встретим, собачьи дети! уж была не была, – смерть, так смерть, – один раз умирать-то! а кажись, как появится под стенами, так вот выскочу, да и давай топором мозжить их безмозглые башки, – хорохорясь проговорил молодой детина лет 26-ти. – Ну, что говорить с вахлаком-то, дедушка Фома!..»

И далее все в таком же вахлацком тоне и вкусе. Да здравствуют вахлацкие романы и вахлацкая литература!

За отрывками из вахлацкого романа XVII века следуют, ни с того, ни с сего, как говорится – ни к селу, ни к городу, – две думы: «Благотворительность» и «Человек». Эти думы писаны особенным слогом, именно – галиматейным. Вот образчик этого нового слога:

Хороша, дивно обольстительно хороша высота поднебесная! как роскошна она! как великолепна она! то светла, как брильянт; то вдруг пасмурна, как чело гения (вероятно, преданного сына?), когда он думает о людях; то лазурна, как эмаль, то в пеленах тумана, как надежда на будущность!

В этих думах глубокомысленный сочинитель рассуждает о неравенстве состояний и о торговле, и притом таким глубокомысленным образом, что из его рассуждений ровно ничего нельзя понять. Видно, догадавшись об этом сам, он «взывает», или «гласит»: «Да не скажет кто-нибудь, что это вздорная теория, заносчивое умозрение!» Спешим успокоить г. сочинителя уверением, что заносчивого умозрения никто не найдет в его книжке, потому что в ней нет никакого умозрения; а вздорную теорию, хочет он или не хочет, всякий увидит в наборе слов, который ему угодно было так некстати назвать думою…