Николай Добролюбов: Постороннее влияние… Сочинение Г. В. Кугушева

Несмотря, однако же, на восторженность Волынкина и Веры, счастие их оказывается непрочно. Настенька приискивает новые средства расстроить свадьбу. У Волынкина есть танцовщица Варенька, девушка, у которой «верхнюю губку покрывает легкий, едва заметный намек на что-то такое, напоминающее ус». У этой девушки с легким намеком на что-то такое, напоминающее ус, есть сын от Волынкина. Волынкин хочет обеспечить ее и сына, давши им десять тысяч рублей, но исполнением своего намерения медлит. А между тем за Вареньку хлопочет Анна Антоновна, покровительница всех хорошеньких содержанок. Разузнав всю историю Волынкина, Анна Антоновна посылает к Настеньке Дебелиной одну из записок Волынкина к Вареньке. Настенька отправляется с запискою в маскарад (чудное описание которого привели мы выше) и там показывает записку Волынкину и говорит, что могла бы расстроить его свадьбу этим документом, но не хочет делать ему неприятностей, потому что сама страстно любит его. Волынкин и в этом свидании оказался так глуп, что на пяти страницах, несмотря на все старания Настеньки открыть ему себя в разговоре, никак не мог догадаться, кто она, пока она не сняла маску. Но после свидания с нею он поглупел еще более, если это возможно. Он начал скрытничать с Верой и, вообразив, что Настенька его ангел-хранитель, начал ее восхваливать пред Верой; а Настенька на другой день показала записку Вере, и Вера пришла в отчаяние. Не веря, что это точно писал Волынкин, она просит его написать ей что-нибудь в альбом; он пишет, и по сличению рук оказывается, что записка точно писана им. Вера в ужасе; но Сила Савич ее успокоивает, говоря, что это ничего не значит, что подобные амуретки у всякого бывают, и пр. Вера поверила, но через несколько дней явилась к ней сама Варенька, не дождавшаяся поверенного, который должен был принести ей деньги от Волынкина, и подумавшая, что он обманул ее. Произошла сцена, после которой Волынкину было отказано. Через год потом он женился на Настеньке, а Варенька завела другого обожателя.

Таково содержание красноречивого романа князя Г. В. Кугушева. Разумеется, мы тут еще пропустили многое, как, например, сердечную драму княгини Рогожской и Сермягина, который, добившись свидания у себя в квартире с этой аристократкой, встречает ее «в пестрейшем шелковом халате и греческой феске», вооруженный притом предлинным чубуком розового дерева, «вероятно, с целию окончательно уподобиться султану», по остроумному соображению автора. Пропустили мы и много превосходных описаний и рассуждений самого автора, совершенно выкупающих глупость героя романа. Например, Волынкин, возвратившись из-за границы, стоит с матерью над могилой отца и плачет о нем, но в то же время улыбается от радости, что свиделся с матерью, – дело очень обыкновенное. Но автор, желая возвысить его плач, рассуждает, уже сам от себя, следующим образом:

Провидение, казалось, стояло в эту минуту между ними и, указывая на свежий дерн, говорило: не радуйтесь, мне угодно разлучить и вас, разлучить навеки, это необходимо: вы любите друг друга, вы не верите в возможность разлуки, пускай же один из вас смирится, пусть изведает милосердие божие, посылающее ему свой тяжелый крест, пусть носит он его безропотно, пусть молится и плачет: блажени плачущие… И действительно, чрез год Волынкин лишился матери, лишился внезапно. Так часто гром, ударяя с неба, одним ударом крушит молодое, стройное дерево, и оно, опаленное, клонит долу свою вершину, но корень жив еще, вершина засыхает, снизу идут новые отпрыски, жизненные силы вытягивают их, они мужают и снова ждут грозы и молнии. Волынкин был в отчаянии, сознавая вполне свое одиночество. Но, несчастный, оплакивая мать, не плакал ли он о себе? Неужели, в самом деле, самое искреннее проявление грусти, самые заветнейшие горчайшие слезы не что иное, как проявление эгоизма? Если это так – это ужасно! Ужасно потому, что вряд ли есть человек, достаточно религиозный, который, испытав жесточайшую из утрат, сознавая весь ужас своего положения, не позволил бы себе произнести ни одной жалобы, пролить ни единой слезы и только с твердым упованием, с несокрушимою верою сказал бы: «Господи, благодарю тебя».

Какое перо! Нельзя не восхищаться им, особенно если принять во внимание, что этим самым пером написаны «Корнет Отлетаев» и «Пыль», производившие такой фурор между читателями «Русского вестника». Решительно – для нас князь Кугушев должен сделаться тем, чем для отцов наших был граф Соллогуб и Н. Ф. Павлов как беллетрист. Можно даже сказать более: князь Кугушев для нас должен быть тем, чем были для наших дедов Рафаил Михайлович Зотов, Михаил Иванович Воскресенский и Константин Петрович Масальский [6]. Пусть только не унывает, упражняется и совершенствуется. В «Постороннем влиянии» уже заметен прогресс сравительно с прежними его повестями: тут уже не две и не три, а четыре части; издание романа уже не грамотно и опрятно (как было в «Русском вестнике»), а небрежно и серо; оно принадлежит уже не почтенному журналу, а просто книгопродавцу Салаеву. Пройдет еще два-три года, и князь Кугушев может быть издаваем уже Манухиным, Поляковым или даже удостоится чести быть изданным на иждивение г. Лисенкова [7], издателя сочинений г. Булгарина. Тогда князь Кугушев попадет, без сомнения, в число популярнейших не только московских, но и всероссийских сочинителей.