Василий Молодяков - Первая мировая - война, которой могло не быть

В тот момент внешние факторы не угрожали существованию России как государства, но отказаться от «Царьграда» и проливов она уже не могла. «Мы должны вернуться с войны, — писал в декабре 1914 г. штаб-офицер Черноморской оперативной части морского генерального штаба, будущий «красный адмирал» Александр Немитц, — с чем-нибудь, ясно говорящим всякому русскому сердцу и в то же самое время действительно важным для отечества, иначе эта чудовищная война родит внутри России не сплочение, а раздор». Русский посланник в Сербии князь Григорий Трубецкой напоминал Сазонову: «Вся Россия потребовала бы отчёта в том, за что проливается кровь наших близких». Общественному мнению удалось внушить, что России необходимо именно это, но желаемого она так и не получила. «Одни мы захватить проливы не можем ни под каким видом», — признал в конце 1914 г. верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Англия и Франция вознамерились сами овладеть ими и взять их под «международный», т. е. фактически свой, контроль, поставив Россию в равное с остальными державами положение, чего её правящие круги как раз стремились избежать. «Ржавый турецкий засов, закрывавший Дарданеллы и Босфор, должен был быть заменён замком новейшего типа, ключи от которого, как предполагала Россия, будут находиться в руках Англии», — остроумно описал ситуацию Готлиб. Но это уже другая тема.

Вернёмся к объявлению всеобщей мобилизации. Германские дипломаты в Петербурге узнали о ней примерно в десять часов утра на следующий день из расклеенных по городу афиш и тотчас сообщили в Берлин. Кайзер — не желая оказаться в роли «человека, который, имея в кармане револьвер, позволяет соседу приставить себе оружие ко лбу, не вынимая своего» — приказал объявить состояние «военной опасности» и предписал послу предъявить России ультиматум: если в течение 12 часов всеобщая мобилизация не будет прекращена, Германия объявит свою. Австрия объявила всеобщую мобилизацию только в этот день. В полночь с 18(31) июля на 19 июля (1 августа) Пурталес сообщил требование Берлина Сазонову. «На вопрос, равносильно ли это войне, посол ответил, что нет, но что мы к ней чрезвычайно близки». «Никто не может порицать нас за нежелание дать России более длинный старт в мобилизации», — добавил он.

Срок ультиматума истекал в полдень 19 июля (1 августа). Уже к часу ночи Пурталес получил из Берлина два варианта ноты об объявлении войны и приказ вручить её в 18 часов. Сомнений относительно ответа у кайзера не было, поэтому одновременно он приказал начать всеобщую мобилизацию, известив об этом «кузена Ники», но телеграмма запоздала и оказалась в российском МИД только ночью. После полудня в Берлине началось заседание бундесрата — собрания представителей государств, входивших в Германскую империю. Канцлер сообщил собравшимся об ультиматумах, предъявленных России и Франции, и о намерении императора в случае неудовлетворительного ответа объявить им войну одновременно со всеобщей мобилизацией. Мотивировка была проста — нельзя откладывать военные приготовления, когда противники уже ведут их по обе стороны от границ империи. В заключение Бетман-Гольвег сказал, что война была навязана Германии, которая будет бороться за свою честь, свободу и могущество. Бундесрат проголосовал единогласно — по конституции кайзеру требовалась его санкция.

Около 19 часов Сазонов принял взволнованного германского посла, который трижды спросил его о возможности отмены мобилизации. После трёх отрицательных ответов Пурталес вручил ему ноту. Затем посол, «потерявший всякое самообладание, отошёл к окну, и, взявшись за голову, заплакал, говоря: «Я никогда не мог подумать, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях». Он обнял министра и ушёл». Во Вторую мировую так уже не прощались.

Германия первой объявила войну России, а затем Франции, соблюдя формальности, но выставив себя агрессором. Это была одна из многочисленных ошибок кайзера. Бывший канцлер Бернгард фон Бюлов заметил: «Если до некоторой степени ещё понятно, что после того, как мы оказались в войне с Россией, мы должны были как можно скорее нанести удар Франции, то уже совершенно неразумным и непонятным является, почему мы должны были объявить войну России. Это создало против нас в глазах всего мира хотя и несправедливое, но во всяком случае трудно опровергаемое обвинение в том, что мы явились поджигателями войны».