Алекс Вернер: Шерлок Холмс

Безусловно, на протяжении большей части своей истории Лондон был сердцем королевского двора, правительства, судебной и законодательной власти; а также центром торговли и культуры, политической и общественной жизни, литературной и научной деятельности, он был большим портом, процветающим промышленным регионом и крупным финансовым центром. В конце XIX века все эти сферы (за исключением производства) достигают высшей степени подъёма, и Лондон закрепляет своё господство над остальной частью Соединённого Королевства, становится финансовой и имперской столицей мира. Начинается резкий подъём численности населения. По данным Совета Лондонского графства, в 1881 году население Лондона составляло 3,8 миллиона, а двадцать лет спустя — 4,5 миллиона, а население Большого Лондона выросло с 4,7 миллиона до 6,6 миллиона соответственно.

Хрустальный дворец, Сиденгам, ок. 1890 г. Джордж Вашингтон Уилсон.

В Лондон приезжали иммигранты и работники со всех уголков Британии, Европы, из Северной Америки и остального мира. Увеличилось число конторских служащих низшего звена среднего класса, которые трудились в городе, а жили в пригородах (вспомните мистера Путера из «Дневника незначительного лица» Джорджа и Уидона Гроссмитов). Возросла численность предпринимателей и квалифицированных специалистов среднего класса, в город начали стекаться временные и постоянные жители со всех уголков страны и из Соединённых Штатов. Так, расширившись, крупнейший город мира стал более пёстрым и многоликим, чем когда-либо. В рассказе «Шесть Наполеонов» Конан Дойл более чем расплывчато описал, как Холмс с Ватсоном стремительно проехали «фешенебельный Лондон, Лондон гостиничный, театральный Лондон, литературный Лондон, коммерческий Лондон и, наконец, Лондон морской». И если фешенебельный, коммерческий и морской Лондон ещё можно себе представить, то, прикажи Конан Дойл, Холмс или Ватсон кэбмену отвезти их в «гостиничный» или «литературный Лондон», он бы имел смутное (или вообще никакого) представление, где они могут находиться.

Своеобразный образ Лондона конца XIX века, созданный Конан Дойлом, как будто состоящий из множества мазков, складывающихся в единое целое, подобен полотнам Моне. Но что же стоит за этим сугубо личным видением города, в который писатель поселил своё творение? Как признавали многие современники, ответ не так-то прост. Начнём с того, что Лондон, возможно, и являлся одним из самых авторитетных городов в мире, но — на фоне стремительного развития Соединённых Штатов и Германии — понимания того, как долго это продлится, не было. Скоро эти две страны обгонят Британию и по объёму промышленного производства, и в области финансов. Многонациональный Нью-Йорк обладал колоссальной энергией, его пять районов были невероятно сплочены, вслед за Чикаго там появились небоскрёбы. Сам Конан Дойл, впервые посетивший Соединённые Штаты в 1894 году, признавал, что Нью-Йорк — настоящий город будущего. Кроме того, положение Лондона в качестве выдающейся имперской столицы было не совсем таким, каким казалось. «Драка за Африку», создание Австралийского союза и завоевание Бурских республик означало, что имперская эйфория достигла зенита, особенно в великой столице; но убийство генерала Гордона в Хартуме, стремление Ирландии к самоуправлению, создание партии «Индийский национальный конгресс», требующей независимости для Индии, и унизительное поражение Британии в Южной Африке говорили совсем о другом. К 1900 году многие молодые африканцы и азиаты, некоторые из которых позже станут лидерами национально-освободительных движений, получили юридическое образование в Лондоне. Безусловно, в Лондоне, как в столице королевства, проходило множество торжеств и событий, радостных и печальных: в 1897 году, через 10 лет после парада в честь Золотого юбилея королевы Виктории, состоялся парад, посвященный её Бриллиантовому юбилею, четыре года спустя её оплакивали, потом состоялась пышная коронация Эдуарда VII — нового обожествляемого монарха. Но пока народ чествовал своего короля, его приближённые опасались скандала: никто не должен был узнать о пристрастии принца Уэльского (короля Эдуарда VII) к азартным играм и внебрачным связям, а также о возможном образе жизни его старшего сына, принца Эдди.

Становится ясно, что в жизни Лондона конца XIX века хватало подводных камней, были и другие — не менее значительные. Эталоном британского государственного деятеля, как видно на примере таких двух титанов поздневикторианской эпохи, как лорд Солсбери и мистер Гладстон, по-прежнему оставался энергичный, благородный, проникнутый духом патриотизма, неподкупный и… гетеросексуальный мужчина.