Эдуард Фукс - Иллюстрированная история эротического искусства. Часть вторая

Эти письма, направленные против монахов, служат превосходным образцом тогдашней полемики. Ответное остроумие монахов тоже не отличалось большой скромностью, — наоборот: что касается откровенности и грубости, то монахи всегда побивали рекорд. Эротическое остроумие стояло при этом на первом плане; до каких пределов оно иногда доходило, показывают известные диалоги монахинь Аретино. Эти диалоги наряду со смелостью эпохи в вопросах половой морали обнаруживают, пожалуй, еще в большей мере безграничную развращенность самого автора, которая, на наш взгляд, порою совершенно заслоняет его дарование.

Сатира на монахов и монахинь появилась, как мы знаем из предыдущей главы, гораздо раньше, но теперь, когда конфликт обострился до крайних пределов, поход был объявлен по всей линии. Желание свести счеты с церковью, которая из социального института превратилась в пустую организацию систематической эксплуатации, воодушевляло сотни умов. Ни одна «монашеская добродетель» не была обойдена молчанием. Само собой разумеется, что и здесь чаще всего звучала эротическая нота, и если внешне все имело вид забавы и приятного развлечения, то сущностью был на самом деле ядовитый сарказм, а тенденцией — желание заклеймить позором знаменитые «добродетели» монахов и монахинь, их сластолюбие, жадность, невежество, развращенность, лень и пр. и пр. Удары сыпались тут со всех сторон. Достаточно прочесть несколько шванков [10] Шванк — сатирический рассказ в немецкой средневековой литературе . Ред. Генриха Бебеля.

Мы не можем обойти молчанием и народные пословицы и поговорки, которые тоже проникнуты сатирическим духом. Ни одна эпоха не изобиловала так народной мудростью, как XV и XVI века. Народ создавал тысячи сентенций, в которые выливалась его ирония. То, что таким писателям, как Фишарт, Брант, Леман, Франк и другие, удавалось метко выразить в какой-нибудь одной фразе, тотчас же становилось общим достоянием. И превалирует опять-таки эротическая нота. Несколько примеров мы приводили уже в предыдущей главе, здесь мы ограничимся еще несколькими: «Когда поп ржет, монахиня отворяет ворота», «У кого пропала жена, тот пусть ищет ее у монахов», «Она монахиня или девка», «„Один арап другого не испачкает“, — сказала монахиня, ложась в постель к монаху»…

Вторжение в укромный уголок. Анонимная французская литография.

«Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, письма обскурантов и многочисленные шванки и народные пословицы снискали право гражданства в мировой литературе. Но именно-то поэтому эти произведения понятны в настоящее время лишь очень немногим. В этом нет ничего удивительного. Мы не должны забывать, что такое произведение, как бессмертная сатира Рабле, может быть оценено в полной мере лишь совершенно зрелыми и совершенно свободными умами. Этот гигантский гротеск представляет собой духовную пищу, которая для принятия ее требует абсолютной свободы суждения, могущего преодолеть пространство веков. Близорукая мораль филистеров с ее крохотными масштабами не способна понять этого, у нее для таких стихийных творений имеется лишь одна оценка: «бесстыдство». Такой же зрелости суждения требует и карикатура Ренессанса.

Карикатура эпохи непременно должна носить неизгладимый отпечаток этой сильной и бодрой атмосферы. Так оно и есть на самом деле: это доказывает и содержание карикатуры, и подбор материала, и характер его обработки. Победа чувственности проявлялась здесь буквально на каждом шагу. И не в символическом одеянии, не под густою вуалью, скрывающей формы, — нет: открыто, на глазах у всего мира сладострастие перебирало струны лютни Амура. Car tel est notre plaisir! [11] Потому что нам так хочется . Ред. Жизнь проявлялась преимущественно в чувственном свете, и чувственность давала поэтому наиболее часто и тон и мелодию карикатуре или, во всяком случае, примешивала к ней несколько своих характерных нот…

В первой части относительно эротики в серьезном искусстве мы уже говорили, что Ренессанс во всем обращался к древности, так как находил там форму мышления, которую непосредственно можно было применить к новому экономическому содержанию эпохи. Сатирический смех не представлял в этом отношении какого-либо исключения. И подобно тому как серьезное искусство прилежно копировало величие и красоту античных богов, так и остроумие Ренессанса много заимствовало у классической древности. Искусство охотно брало все, что находило под пеплом прошлого, перенимало старые формы или же переливало в новые формы старые мысли. Несомненно, классическим образцом такого нового воспроизведения древнего остроумия служит смелое «Триумфальное шествие Приапа» Франческо Сальвиати. У древних это триумфальное шествие украшало небольшую камею, — Ренессанс сделал из него крупную гравюру. Какое сходство во всем и при этом какая все же неизмеримая разница! В античной древности — классическая гармония, величественное спокойствие даже в столь ярком мотиве, теперь же мотив этот проникнут весь бурной, пламенной страстью современного человека. У древних это было чудеснейшим, символическим изображением любовного акта, — Ренессанс же превратил его в сильное и смелое орудие борьбы с ханжеством: в каждом штрихе чувствуется победный возглас: молчите, молчите, лгуны, лицемеры! Здоровая и сильная чувственность — это ведь самое величественное и прекрасное в жизни, — только в вас и благодаря вам, аскетам, она становится уродливой, становится низменной! Вы, только вы превращаете божественное в животное! Камеей древних мы восторгаемся как истинным произведением искусства, при взгляде же на гравюру Сальвиати смеемся от всей души.