Великий Князь Александр Михайлович - Книга воспоминаний

Я должен был дать ему слово, что я специально напишу об этом его Шефам и беру всецело на свою ответственность эту безумную идею. И даже после этого генерал продолжал бормотать что-то об этих русских фантастах!

Согласно условиям перемирия, немцы должны были эвакуировать Крымский полуостров, а также все остальные части Российской Империи, занятые ими весною 1918 года.

В Севастополь прибыл британский военный флот, и его командующей адмирал Кэльторп сообщил нам о предложении Короля Английского дать в наше распоряжение пароход для отъезда в Англию. Вдовствующая Императрица поблагодарила своего царственного племянника за его внимание, но отказалась покинуть Крым, если ей не разрешат взять с собою всех ее друзей, которым угрожала месть большевиков. Король Георг изъявил и на это свое согласиe, и мы все стали готовиться к путешествию.

Желая увидеть главы союзных правительств, собравшиеся тогда в Париже, чтобы представить им доклад о положении в России, я обратился к адмиралу Кэльторпу с письмом, в котором просил его оказать содействие к моему отъезду из Крыма, до отъезда нашей семьи, которая должна была тронуться в путь в марте 1919 года. Адмирал послал за мною крейсер, чтобы доставить меня из Ялты в Севастополь, и мы условились с ним, что я покину Россию той же ночью на Корабле Его Величества, Форсайт.

Странно было видеть Севастопольский рейд, пестревший американскими, английскими, французскими и итальянскими флагами. Я напрасно искал среди этой массы флагов русский флаг или же русское военное судно. Взглянув на ветки остролистника, украшавшие мою каюту, я вдруг вспомнил, что русское 11 декабря соответствовало западноевропейскому Сочельнику. Было бы неудобно нарушать веселое настроение моих хозяев своим горем, а потому я извинился, что не буду присутствовать на торжественном обеде в кают-компании, и поднялся на палубу.

Форсайт увеличивал скорость, и береговые огни мало-помалу скрывались из вида. Когда я обернулся к открытому морю, то я увидел Ай-Тодорский маяк. Он был построен на земле, которую мои родители и я возделывали в течение последних сорока пяти лет. Мы выращивали на ней сады и трудились в ее виноградниках. Моя мать гордилась нашими цветами и фруктами. Мои мальчики должны были закрываться салфетками, чтобы не запачкать рубашки, кушая наши великолепные, сочные груши. Было странно, что, утратив так много лиц и событий, память моя сохранила воспоминание об аромате и вкусе груш из нашего имения в Ай-Тодоре. Но еще более странно было сознавать, что, мечтая 50 лет своей жизни об освобождении от стеснительных пут, которые на меня налагало звание Великого Князя, я получил, наконец, желанную свободу на английском корабле.

В Париже была зима… Пахло печеными каштанами и тлеющими угольями в жаровнях…

Слепой музыкант стоял пред Кафе де Ля Пэ и пел дрожащим голосом веселую, бульварную песенку:

Последняя строка, которая своим резким стаккато подражала военному маршу, как будто требовала большего воодушевления от французов, англичан и американцев, сидевших в защитных формах за мраморными столиками кафе. Но они сидели неподвижно. Перемирие было объявлено два месяца тому назад, и все они сознавали трудности, ожидавшие их по возвращению к нормальной жизни, которой они не имели с августа 1914 года. У них отнята была их молодость, и теперь они хотели забыть все, что касалось войны.

Я отправился в Версаль с моим докладом относительно положения в России который я приготовил во время моего путешествия на Форсайте. Я хотел переговорить с Ж. Клемансо до открытая мирной конференции, хотя представители союзных держав, которые гостили в Константинополе и в Риме, проявили весьма ограниченный интерес к поступкам Ленина и Троцкого и других носителей трудных русских имен.

– Не тревожьтесь, Ваше Императорское Высочество – заявил мне один французский генерал, известный своими победами на Ближнем Востоке, – мы собираемся скоро высадить одну или две дивизии в Одессе с приказом идти прямо на Москву. Вы скоро опять вернетесь в ваш петербургский дворец.

Я поблагодарил почтенного генерала за его добрые слова и не вступил с ним в пререкания, не желая принимать на себя одного непосильную задачу борьбы с невежеством официальной Европы.