Конкордия Ландау-Дробанцева - Академик Ландау. Как мы жили

Шальников оформил доверенность. Зарплата медсёстрам при Дау была обеспечена, но надо что-то продавать. Продавать есть что, но нет сил встать!

14 января 1962 года позвонили из больницы: «Приезжайте с семьёй прощаться. Эту ночь ваш муж не переживёт». Ландау умирает. Я уже не кричала, не рыдала. Только помню полное опустошение и отупение. Все мысли голову покинули, все опустошилось. Вбегает Леля:

— Кора, комитету физиков опять нужны деньги!

Я собрала все свои силы и тихо, не своим голосом ответила так:

— Леля, мне только что сообщили: Дау умирает. Денег у меня больше нет. Есть только Гарик.

Леля выскочила, побежала в институт, всех оповестила:

— Кора сказала: денег комитету физиков она больше не даст, потому что Дау все равно умрёт, а у неё есть Гарик.

Вот какие бывают интеллигентные люди. А я ведь была в дружбе с ней! Вот так, друзья по чёрный день!

Я слышала, как вошёл Гарик, что-то спросил, а на меня навалилась всепоглощающая, невыносимая тяжесть моего существования. Я не могла открыть глаза и пошевельнуться, сказать моему мальчику, что я жива. Не хватало сил. Гарик вызвал «скорую». Меня начали колоть, потом врач сказал, что меня надо немедленно забрать в больницу: давление 60 на 40, и сердце сдаёт.

В моем опустошённом мозгу возникла мысль: «Это они мне в больнице хотят сообщить об уже состоявшейся смерти Дау». «Больница» — это слово наводило ужас:

— Нет, нет. В больницу ни за что! Я не хочу в больницу, у меня нет сил! Умоляю насильно не везите в больницу!

Я беспомощно цеплялась сама не знаю за что. Хотелось верить в надежду на жизнь Дау. Кто-то подошёл и сказал: «Пожалейте сына. Ему будет очень тяжело ухаживать за вами. Вас необходимо госпитализировать».

Приехала моя племянница Майя. Она сказала:

— Кора, ведь Гарик все ночи напролёт проводит у твоей двери.

Бедный мой мальчик. Я этого не знала. Согласилась ехать в больницу.

— Майя, а ты останешься с Гариком?

— Да, останусь.

— Ты только сразу что-нибудь продай. Все деньги из дома у меня забрали Лившицы. Корми Гарика.

— Хорошо. Я все сделаю.

В больнице Академии наук меня уже три дня ждала отдельная комфортабельная палата. Но в ней нет телефона, и я не знаю, что там в больнице № 50. Наступила ночь. В сердце вполз щемящий страх. Все ещё звенят слова: «Надежды больше нет. Ландау умирает». Что-то мешает лежать. Это оказались радионаушники. Я положила их на тумбочку. Вдруг в тишине ночи раздались тихие траурные мелодии. Они неслись с тумбочки из невключенных наушников. Я тщательно завернула их в толстое мохнатое полотенце, запрятала в тумбочку. Но траурные мелодии нарастали. Звуки шли из розетки радиосети. К этой душераздирающей музыке ещё добавился странный шелест бумаги. Открываю глаза: на меня сыпятся газеты, в которых некрологи, некрологи, некрологи! Газеты издают удушливый запах свежей краски. Я начинаю задыхаться, с трудом надеваю халат, цепляясь за стены, открываю дверь в коридор. Там приглушённый свет, запах краски и музыка исчезли. Навстречу идёт медсестра.

— Почему вы не спите?

— Сестричка, милая, где-нибудь на этаже есть городской телефон? — Сейчас глухая ночь. Куда вы будете звонить?

— В больницу № 50. Там дежурный физик снимет трубку. Медсестра привела меня к телефону. Набрав номер, я спросила о состоянии Ландау. Ответили сейчас же: «Улучшений нет». Видно, им там не до сна.

— А Фёдоров у него?

— Да! Фёдоров не отходит от Ландау. Если бы не он, мы давно уже потеряли бы Дау. Кора, я узнал вас. С вами говорит Семён. Как вы себя чувствуете? Говорят, что вы в больнице?

— Да, Семён, я звоню из больницы. Спасибо! До свидания!

Это был тот самый Семён, которого Даунька спешил спасать! Он сказал, что Фёдоров не отходит. Это сообщение Семена вселяло какие-то крохи надежды. — Сестричка, я посижу здесь у окна.

— Нет. Пойдёмте, я вас уложу.

— Ведь я все равно не засну.

— Давайте я вам сделаю укол, заснёте от укола.

— Но там в палате какой-то запах. Там надо все проветрить.

— Хорошо, я проветрю и через десять минут приду за вами.

Когда сестра опять водворила меня в палату, снова на меня стали сыпаться газеты с некрологами и удушливой краской. Тайком я выбралась из палаты и устроилась в тёмном углу коридора. С рассветом вошла в палату. Все галлюцинации исчезли.

В десять часов утра пришёл главный врач Хотько. Я впилась глазами в его лицо. Оно было спокойно. Добрые глаза. Нет, этот человек не принёс мне страшной вести. Он сказал: