Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни

— Масленицу жечь, — ответил я, поняв по тону отца, что ее сожгут без меня и мечты мои были напрасны.

— Никакой Масленицы, — заявил отец. — Раздевайся и ложись спать, ее сожгут и без тебя.

— Тятенька!.. — пискнул было я.

— Никаких разговоров! — прикрикнул посуровевшим голосом отец и выразительно посмотрел на потолок, где за матицей был заткнут и всегда торчал небольшой березовый прутик как напоминание о том, что каждое непослушание или дурной поступок не останутся безнаказанными.

Я нехотя разделся и залез на печку, ясно представляя себе эту веселую ночь у костра и жалея, что лишился такого удовольствия. Я долго не мог заснуть, думая, как бы мне вознаградить себя за эту ночь. И придумал.

На другой день, когда отец уехал в лес по дрова, а брат Петя ушел в школу и дома осталась только мать с маленьким братом Леней, четырехлетняя сестренка Шура да я, оказалось очень удобно осуществить мой план.

В эту зиму Раю выдали замуж, и больная мать осталась одна, без помощницы. Устав от хлопот возле печи, от ухода за скотиной, мать прилегла с Леней отдохнуть. Я воспользовался этим и, незаметно утащив с полицы над судёнкой коробок со спичками, вместе с четырехлетней сестренкой вышел на улицу. Здесь мы встретили ее ровесницу и тезку, соседскую девочку, и все трое отправились жечь Масленицу.

Кроме спичек я захватил из дому лучины, бересты и кудели на растопку. Место для костра мы выбрали самое подходящее, тихое и безветренное, между стеной сарая и наметенным возле нее сугробом снега, как бы в узком коридоре, на дне которого даже была видна сухая прошлогодняя травка.

Разложив растопку почти у самой стены сарая, я чиркнул спичку, которая, к нашей досаде, тут же погасла. Заслонивши собой костер от ветра, я чиркнул другую спичку и быстро поднес ее к растопке, но она тоже погасла. А спичек в коробке было всего три. Чтобы не потратить зря последнюю спичку, мы забрались вместе со своей растопкой под пол сарая, где было довольно просторно, и там, приняв все меры предосторожности, я чиркнул третью спичку и, дав ей разгореться, поднес к растопке. Огонек весело побежал по кудели, позолотив ее волокна, и, не зацепившись за лучину и бересту, погас, к нашему великому огорчению.

Оставив всю растопку на месте до нового подходящего случая сжечь Масленицу, мы выбрались из-под сарая и занялись другими делами. Стало смеркаться. Мы с сестренкой пришли домой, и я спокойно уселся на лавку в ожидании отца. И он вскоре явился. Свалив дрова и выпрягши лошадь, он вошел в избу. В руке он держал большой свежий березовый прут, при виде которого у меня вдруг стало холодно спине.

Молча раздевшись, отец сел на лавку и позвал меня.

— Расстегивай штаны, негодяй! — крикнул отец, когда я подошел. Я удивился. «За что он хочет стегать меня прутом? — подумал я. — Если за Масленицу, то ведь он еще ничего не знает». Но отец быстро разрешил мои сомнения. Зажав мою голову в своих коленях и спустив с меня штанишки, он больно стегнул меня прутом.

— Вот тебе Масленица, вот тебе Масленица, негодяй! — восклицал он дрожащим от волнения голосом, распаляясь все больше. Я приплясывал, хватался руками за мягкое место, а отец все стегал и стегал меня, приговаривая: — Да ты все село сожег бы и сам бы сгорел с девчонками, дубина ты этакая.

И, вероятно, представляя себе мысленно, как горит сарай и как от него загораются соседние постройки и дома, отец прибавлял мне еще и еще, а я приплясывал и верещал:

— Тятенька, прости, больше не буду!

— Отец, отец, за что ты его так? Довольно уж, довольно! — заступилась за меня мать.

— Ничего, дольше помнить будет. — И отец рассказал матери, как соседская девочка Саня на вопрос, где она была, все рассказала про Масленицу и как он сам, забравшись под сарай, убедился, что чуть-чуть не было пожара и что только мое неумение обращаться со спичками спасло нашу семью и соседей от большого несчастья.

— Не отнюдь чтобы у меня не трогать спичек, выпорю еще не так, — пообещал мне отец. И хотя я был еще маленький, всего семи лет, я понял, что был отстеган прутом не даром, и на отца не сердился.

Мать тоже наказала меня по-своему: постучав мне тихонько по голове согнутыми пальцами, она проговорила:

— Ах, нерачитель ты, нерачитель, да разве можно со спичками баловаться?

И я понял, что матери меня жалко. И я начал к ней ласкаться и обещать, что больше никогда не возьму спичек и не буду баловаться. И еще сказал ей в приливе нежности, что, когда вырасту большой, поеду в Питер, заработаю денег и куплю ей одной корову, чтобы у нее всегда было вдоволь молока и мяса. Это мне казалось большим счастьем, потому что в нашей большой семье хотя молоко на столе и бывало, но никогда не вдоволь, не досыта.