Виктор Притула - Кампучийские хроники

Четыре пятых заключенных сами были „красными кхмерами“, хотя в 1978 году к ним подсадили рабочих и техников, чаще всего китайского происхождения, и нескольких иностранцев (в основном моряков).

…Перед следователями стояла дилемма. В одной из инструкций было сказано: „Мы считаем пытки совершенно необходимыми“. С другой стороны, пытки могли привести к гибели узника до того, как он успел во всем „сознаться“, а это наносило „ущерб делу партии“. Заключенные были обречены на смерть, однако при пытках присутствовал медперсонал».

(Из статьи «Камбоджа: в стране немыслимых преступлений»)

С одним из тех, кто невероятным образом пережил кошмар Туолсленга, Игоря Т. познакомили во время съёмок в этом главном застенке полпотовского гестапо. Вот как эта встреча была описана в очерке, который Игорь опубликовал в начале 1989 года в одной из газет.

«…Кто бы мог подумать, что городской лицей „Туолсленг“, заполненный когда-то гомоном ребячьих голосов, станет скорбным мемориалом, где от волнения люди перестают говорить. В „Туолсленге“ меня всегда потрясала тишина, нарушаемая лишь звоном цикад. После шумных пномпеньских улиц это был как бы иной мир.

Несколько безымянных могил в школьном дворе. Никто не знает, как звали тех, кто в них похоронен. Когда передовые отряды кхмерских повстанцев и ВНА ворвались в Пномпень, палачи из „Туолсленга“ в спешке не успели замести следы своих преступлений. Остался огромный архив. И тысячи фотографий. Заключенные особой политической тюрьмы в профиль и анфас. На груди каждого табличка: дата, номер… Сотни и сотни лиц на фотографиях. Сотни и сотни черепов, найденных в массовом захоронении поблизости от этого застенка.

Находиться в „Туолсленге“ даже несколько часов — тяжело. Тишина, жара, стрекот цикад и боль, сочащаяся из каждого кирпича в замурованных оконных проёмах бывших школьных классов.

Работники этого музея должно быть очень мужественные люди. Не всякий способен жить в двух мирах, из которых один начинается за воротами страшного центра допросов, сразу же при въезде на оживленный заполненный пешеходами, велосипедистами и автомобилями проспект Сан Нгок Миня, а второй заканчивается в отсеке, где человек мог только стоять или сидеть, скрючившись в три погибели. Отсеки эти, наспех сложенные из кирпичей добытых из стен нескольких соседних домов, поделили некогда просторные школьные классы.

Узенький луч солнца пробивается сквозь щель в стене, высвечивая лицо человека и кусок пола с вмурованным в него кольцом, к которому узник прикован кандалами.

Истощённое тело этого человека умирает. И только в огромных черных глазах затаилась искорка жизни.

— Эта картина называется „Автопортрет художника в тюремной камере“, — сказал ровным тихим голосом сопровождавший нас смотритель музея. — Есть ещё и другие картины, мы можем их показать.

Я не стану пересказывать содержание этих полотен. Скажу только, что ничего подобного я прежде не видел. Десять работ Хенг Натя — художника-самоучки, бывшего узника „Туолсленга“ — не фантазии на тему Босха. Ему незачем было фантазировать, хотя и писал он свои полотна по памяти».

Передо мной сидит смущённый человек, не зная, как и чем занять свои крестьянские руки, он теребит поля шляпы и мучительно раздумывает, с чего начать свой рассказ. У него большие черные глаза и глубокие шрамы от кандалов на щиколотках ног. Сейчас заговорит человек с картины.

«Я всегда был крестьянином. Жил в провинции Баттамбанг. Из деревни я почти никогда не выезжал, не был ни разу даже в провинциальном центре. Но однажды мы с соседом поехали в уездный центр в Прах Кео, нужно было обменять рис. На дороге увидели людей. Их было много. Дети, женщины, старики. Мужчин не было. Одна женщина попросила у нас кокос. Ей нужно было напоить ребенка. Сосед дал ей кокос. Тут к нам подошли несколько вооруженных людей. Кто вы такие? — спросили они. Мы крестьяне. Врете, сказал один из этих людей, вы агенты, переодетые агенты. И нас повезли в Баттамбанг. Через несколько дней сосед исчез. А меня почти каждый день били. Они требовали, чтобы я признался, что завербован ЦРУ. Через три месяца я „признался“, мне было все равно, только бы не били. Потом меня привезли в Пномпень. Когда это случилось? Не помню. Тогда я уже потерял счет времени. Не помню, сколько сидел в камере. Однажды тюремщик спросил, умею ли я рисовать или лепить. В детстве дядя учил меня лепить фигурки Будды к праздникам, и я ответил, что умею.