Вячеслав Маркин - Неизвестный Кропоткин

Кама, 3 августа 1862 г.

Что, брат, сказать про то, каковой показалось мне Сибирь? Обманула! Ведь с детства учат нас про сибирскую тайгу, про тундры, про степи, и мы при слове степи рисуем себе Сахару с ее песками. А тут выходит совсем наоборот. До Тюмени еще и несколько за Тюменью тянутся безотрадные болота: едешь по гати, а кругом густая, высокая трава, но не суйся в нее - сгинешь, так и втянет в тину. По болоту растет мелкий березняк, пересохший большей частью. А за Тюменью начинается благодать, да какая! - чернозем, какого я никогда еще не видал, тучность почвы такая, что трава растет в поле в аршин вышины, да густая такая, что муравью кажись не пролезть, камыши ли в болоте, - так-таки и видна их сила, рослость. А хлеба, овса такие, какие едва ли в Тамбове родятся. Страна богатая, каждый крестьянин пашет по 25-40 десятин, и какие урожаи! Везде довольство, скота много, корм дешев и человеку также дешево жить. Вот, брат, какова Сибирь!… Дивная страна!…

Я спешу кончить… Амур и льды на горизонте. Прощай.

Томск, 25 августа 1862 г.

Что за дивная, богатая страна Сибирь, я еще еду не самым югом. Что же на юге, если и здесь так богато! Вот где со временем образуется самостоятельное государство, кто знает, может быть, на новых началах. Богатейшая страна…

Август 1863 г., около Хабаровска.

Плыву я по-прежнему на катере. Спокойно и хорошо, сплавной работы никакой нет, работаю над «своим» да разъезжаю по станицам, чтобы что-нибудь написать про них, это еще отнимает несколько времени. Страшная жара, а вентиляции, как в палатке, так и в комнате, нельзя устроить, а потому иногда до изнеможения доходишь; ночью работать тоже нельзя,- комаров боишься, а они летят на огонь… Я написал и сегодня отправил с попавшимся навстречу пароходом - до Благовещенска - письмо второе Леонтьеву о реках Иногде и Шилке, об Амуре пишу, скоро примусь переписывать, но письмо недлинное, три листа. Гершеля кончил только теперь первый том, и тут беда: второй в чемодане, а чемодан на лодке, которая должна была итти с нами, но отстала и пропала без вести, нагонит, пожалуй, не раньше Николаевска, я уже читаю «Kosmos» Губмольдта, 2-й том, да перевожу арифметику Серре. Я взялся за это дело с одним офицером в Чите. Напечатаем через Сеньковского, будет 10 печатных листов. Если удастся, то дело будет очень хорошее, пустим, конечно, по своей цене. Ведь наши арифметики черт знает что за мерзость! У Серре великолепно изложена теория чисел и сокращенные методы над приближенными числами…

Меня очень интересовало бы знать, как, в каком произведении Спиноза говорит, что так как все в мире происходит вследствие вечных законов, что нечего и винить человека за то, что он поступает так, а не иначе, и поэтому как будто отвергает понятие нравственности. Так. Но отчего нравственный поступок доставляет нам удовольствие? Отчего большинство находит в нем что-то хорошее? Оттого, что так привыкли смотреть? Но откуда явился такой взгляд на нравственный поступок? Мне кажется, оттого, что в нем есть Красота - т. е. простота и стройность в отношении тех законов, вследствие которых он произошел. Отчего же созерцание красивого создания, наслаждение им возбуждает в нас охоту поступать нравственно? Ведь создание-то красиво только вследствие простоты соотношений тех математических законов, по которым оно построено (доказано для архитектуры, музыки, живописи). Я выражаюсь коротко, почти намеками, потому что уверен, что ты поймешь. А то скоро свидимся, потолкуем…

Качка, просто писать нельзя, такая буря, катер так и прыгает себе по волнам, а по Амуру волны большие, вроде морских, платье попадало с вешалок.

Февраль 1864 г.

…Сегодня я получил «Азию» Риттера и пять карт этого края, т. е. ни одного лешего туда не носило, ходили с Цурухайтуя на Пекин, но прямо на Айгун никто не ходил, и для исследований никто не забрел в этот угол. На картах китайских все нанесено чрезвычайно нелепо и безобразно, так что я не могу составить себе даже приблизительного понятия о том, как пойду, по каким рекам.

Из Цурухайтуя мы выйдем в первых числах мая, для этого мне придется перебраться в Забайкалье по последнему льду на Байкале, т. е. в половине апреля. А потому скоро - прощай, Иркутск.

Приятно было вернуться из холодного официального Петербурга в насквозь промороженный, но ставший родным Иркутск. Это был мир, который уже вошел в душу и вытеснил из нее прежний петербургский. Хотелось здесь жить, работать, путешествовать, надеяться на то, что жизнь в Сибири будет строиться все-таки по-иному, нежели в России европейской.