Владимир Демьянов - Геометрия и Марсельеза

Не хуже был встречен и Бонапарт. Как это ни странно, Директория не позволила себе ни одного упрека в адрес полководца, бросившего войска.

Академию же он без труда сумел убедить, что египетская экспедиция была совершена исключительно в интересах науки. Самые выдающиеся умы того времени Бертолле, Монж, Лаплас, Шапталь, Кабанис, Мари-Жозеф Шенье, все ученые, поэты и мыслители были убеждены, что этот генерал, математик и философ создаст республику, о какой они мечтали. К такому выводу пришел, в частности, историк А. Олар.

Накануне переворота 18 брюмера Бонапарт предупредил Монжа: «Скажи своим Зятьям, чтобы они не были завтра на заседании Совета пятисот. Возможно,

там не обойдется без кровопролития». А вечером того же дня зарядил два пистолета и положил около своей кровати. На недоуменный вопрос Жозефины он ответил: «Могут произойти события, из-за которых этипредосторожности необходимы».

Сказав это, Бонапарт лег и заснул сном праведника.

В течение двух последующих дней с правлением Директории было тихо покончено: даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать. Лишь Баррас, согласившийся отойти от политики, был отправлен под конвоем в свое имение.

Крупная буржуазия, как отмечал известный советский историк, академик Евгений Викторович Тарле, мечтала о диктаторе, способном восстановить торговлю и развить промышленность, обеспечить мир и внутренний «порядок». Средняя и мелкая буржуазия желала того же. Что же касается рабочих, то им надоели голод и безработица. «Мы хотим такого режима, при котором едят», — говорили поденщики.

Именно господство спекулянтов при Директории, подчеркивал Ф. Энгельс, привело Францию и революцию на край гибели и тем самым дало предлог Наполеону для государственного переворота.

Методы, которыми воспользовался тогда Бонапарт, теперь широко известны: какие-то две-три недели интриг, подкрепляемых материально, да два взвода гренадеров— и у революционной Франции вместо пяти директоров стало три консула, из которых первый — Бонапарт.

— Я не интриган, — говорил он как раз в эти дни, — Вы меня знаете… Мы хотим республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства.

Когда же это представительство зашевелилось, когда оно вздумало противиться произволу, Мюрат, участвовавший в заговоре, крикнул своим гренадерам нечто непечатное, похожее на «Вышвырните-ка эту публику вон!»

Гренадеры, разогнавшие Совет пятисот, были убеждены, что спасали республику, и, как отмечалось в тогдашней печати возвращаясь в казарму, пели революционную песню «Ça ira», что в приблизительном переводе означает: «Наша возьмет!»

Да что гренадеры! В глазах огромного большинства народа генерал Бонапарт был представителем революции. В глазах Монжа и других ученых он был еще и представителем науки. — Таким ее представителем, который еще два года назад аккуратно посещал академические заседания, где всегда играл роль не генерала, а рядового участника. Монжу очень импонировали его слова: «Единственные победы, не вызывающие горького чувства, это победы над невежеством. Нет более почетной и более полезной для народа деятельности, чем распространение знаний. Истинное могущество Французской республики отныне должно заключаться в том, чтобы не было ни одной идеи, ею не усвоенной».

Вот в это-то «отныне», в этот столь желанный расцвет науки, просвещения и промышленности и верил Монж, всем сердцем поддерживая свержение растленной и ненавистной народу Директории.

В душе ученого еще звучала «Марсельеза», исполненная оркестрантами по приказу Бонапарта в Кампоформио, он еще помнил, как этот революционный генерал залпами своих пушек расшвыривал мятежников-роялистов в Париже. Помнил, как десять лет назад с «Марсельезой» на устах волонтеры громили войска герцога Брауншвейгского, шедшего покарать Париж, покарать народ.

Русский князь А. Н. Голицын тогда недоумевал, почему столь «прославленный стратег» во главе отлично экипированной и вымуштрованной армии «принужден был отступать-перед войсками, состоявшими из бродяг и сволочи». Екатерина П тешила себя надеждами. «Грядет Цезарь!» — пророчески восклицала она в 1791 году. Но Цезарь в ту пору не пришел. В Петербург был приглашен граф д’Артуа, и самодержица торжественно вручила ему шпагу с бриллиантом и надписью «С богом за короля». Но усмирение санкюлотов графу оказалось не по силам. Выданные ему деньги расстаяли, а шпага, освященная в Александро-Невской лавре, попала к ростовщику.