Миньона Яновская: Вильям Гарвей

Уходил шестнадцатый век. Век войн, революций и разложения феодализма; век возрождения литературы, искусства и наук; век великих открытий.

И век неслыханного разгула инквизиции, огнем и мечом уничтожавшей всех инакомыслящих.

Наступил 1600 год. В Риме, где обосновалось центральное управление инквизиции, юбилейный год праздновался широко, и долго. Папа Климент VIII думал этим празднованием увеличить доходы церкви, усилить ее международный авторитет и влияние на верующих.

Верующие прибывали в Рим процессиями с агентами-монахами во главе. Соблазнов в «вечном городе» было множество: можно было за недорогую плату пожить в хорошей гостинице, вволю поесть и попьянствовать в любой из множества таверн — папа предусмотрительно издал приказ, запрещавший содержателям таверн чрезмерно повышать плату, а городская администрация заготовила огромное количество продовольствия.

И еще был соблазн: каждый побывавший в Риме в юбилейный год получал полное отпущение грехов. Это требовало, правда, некоторых усилий: нужно было пятнадцать раз посетить главные церкви католической столицы и подняться на четвереньках по «святой лестнице», символизировавшей восхождение души по ступеням добродетели; но паломников не пугало такое сравнительно легкое искупление.

Пилигримы наводнили город. Толпами теснились они перед алтарями, распевая псалмы, стараясь перекричать друг друга охрипшими от вина и крика голосами. То там, то тут по главным улицам города брели унылые процессии богомольцев. Путешественники ходили по Риму, глазели по сторонам, восторгаясь широкими площадями, роскошными зданиями, обилием нарядных женщин.

И все жаждали зрелищ.

Зрелища были заготовлены: в юбилейные церемонии, как самая торжественная часть ритуала, входило сожжение еретиков.

В этот ветреный зимний вечер ожидалось публичное чтение смертного приговора одному из них. На площади Навона собралась толпа; не переставая, гудел колокол церкви святой Агнессы. Как всегда в такие дни, ворота церкви были настежь открыты. Рядом, на балконе дворца Мадруцци, стояли члены инквизиционного судилища, облаченные в фиолетовые мантии и четырехугольные шапки.

Толпа ждала в безмолвии. Но вот кто-то воскликнул: «Ведут!» И все обернулись в одну сторону.

Человек в монашеской рясе, с веревкой на шее медленно приближался к площади. Худой и изможденный, небольшого роста, он шел выпрямившись, высоко подняв голову, держа в руках зажженную свечу. Заострившиеся черты лица все еще сохраняли былую красоту. Глаза, окруженные темными, почти черными глазницами, глубоко запали. Пристальным взглядом он обвел толпу, и те, кто стоял в передних рядах, увидели в этих горящих глазах выражение глубокой печали.

Два молодых человека из толпы жадно ловили этот взгляд. Четырнадцать лет назад, совсем еще мальчиками, они видели этого человека у себя на родине, в доме своего дяди, профессора Виттенбергского университета. Позже, когда он уже уехал из Германий, они не раз слышали, как читались его письма.

— Зачем он вернулся сюда? — шепнул один из юношей. — Что тянуло его в Падую?

Другой ничего не ответил, неотрывно вглядываясь в лицо великого скитальца, ставшего теперь великим мучеником.

— Учитель говорит… — не унимался первый. Второй перебил его:

— Молчи! Смотри и запоминай…

Между тем палач вывел обреченного в центр площади. Поставил его на колени. Нотарий инквизиции начал чтение:

«…ты, брат Джордано Бруно, сын покойного Джовани Бруно, из Нолы, возраста же твоего около 52 лет…»

Когда приговор был прочитан, Бруно поднялся с колен. Палач вырвал из его рук свечу и задул ее. Это значило, что жизнь его кончилась.

В зловещей тишине последний раз вспыхнуло угасающее пламя, будто и в самом деле пронесся чей-то предсмертный вздох. И тогда Бруно, обведя медленным взглядом стоящих на балконе дворца Мадруцци, внятно сказал:

— Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его…

Толпа расходилась с площади Навона. Самое главное было еще впереди: исполнение приговора, костер «покаяния».

— Что-то не похоже, чтобы он собирался каяться, — переговаривались в толпе. — Его хотели заставить надеть одежду кающегося грешника и пройти в процессии под ударами бича. Ничего из этого не вышло — он ни от чего не желает отрекаться.