Виталий Станцо - То был мой театр

- парок,

и песенку:

"Летят вдали

красивые осенебри..."

Но если наземь упадут -

их человолки

- загрызут...

"Но если наземь упадут - / Их / человолки/- загрызут", - сокрушенно вторит хор. А пацанёнок перевернул треугольную доску, написал на ней "Лобная баллада", исчез, и высветилось над толпой насупленное, обрамленное бородой и баками лицо Хмельницкого. На уровне его груди высвечивается другая голова - женская, светловолосая. Волосы, как у стриптизёрки, распущены, но это другое лицо, другая актриса - Тая Додина. Губы чуть поджаты, углы их горько приспущены. И текст, ими произносимый, невесел:

Их величеством поразвлечься

Прет народ

от Коломн и Клязьм.

Их любовница -

контрразведчица,

англо -

шведско -

немецко -

греческая...

Казнь!

- выкрикивает она и держит долгую паузу. Резко высвечивается царь Петр - Борис Хмельницкий. По-прежнему смурен, молчит. А Женщина продолжает пощечинный свой монолог:

Вознесенский времен постановки "Антимиров".

Л.Комаровскоя и В.Смехов в эпизоде "Париж без рифм"

"Пошли мне, Господь, второго,/ Чтоб вытянул петь со мной..."

Баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви...

У Вознесенского так, без знаков препинания, построена эта баллада, да и актриса пытается читать ровно, всё вместе, без перепадов, по тут-то, в конце, вопрос, и какой! О жизни и смерти речь идет, быть или не быть, и она чуть повышает голос к концу. И хор - ох уж этот хор, как он акценты расставляет! - вторит тихо: "До малюсенькой ли любви?!."

Жуткое ощущение. И Бабу жалко. Не только эту, но и тех, что на сцене, и тех, что рядом сидят, и тех, у кого руки ручками авосек оттянуты, и тех, что возле рельсоукладчика вкалывают. И даже тех, кто в конторах маются - кто делом, кто бездельем... Пусть даже бездельем.

Религий - нет,

знамений - нет.

Есть

Ж е н щ и н а!

Это уже из другой оперы, из другого фрагмента того же спектакля, но тема женской доли, тема страдания и сострадания, заявленная ещё в "Стриптизе" и "Рок-н-ролле", здесь выдвинется на первый план и потом, на протяжение всего спектакля, будет выскакивать время от времени, как тот чертёнок-травести.

И Хмельницкий будет сочувственно бубнить:

Сидишь, беременная, бледная,

Как ты переменилась, бедная...

И преображённая Кузнецова на одном нерве выскажет наболевшее:

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьет торжественно

набата свадебного гуд -

бьют женщину.

А от жаровен на щеках

горящие затрещины?

Мещанство, быт - да ещё как! -

бьют женщину.

... Она как озеро лежала,

стояли очи как вода,

и не ему принадлежала,

как просека или звезда.

Но будет и реванш - не реванш даже, а Страшный Суд, отмеченный неистовым темпераментом Зинаиды Славиной, - стихотворение "Бьет женщина":

... За что - неважно. Значит,

им положено -

пошла по рожам,

как бельё полощут.

А Зинаида ещё себя подзуживает, подзаводит:

Бей, реваншистка!

Жизнь - как белый танец.

Не он,

а ты его,

отбивши,

тянешь.

Пол-литра купишь.

Как он скучен, хрыч!

Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!

А можно ли в капронах ждать в морозы?

Самой восьмого покупать мимозы -

можно?!

И совсем с другой стороны раскрывается та же женская тема в аскетическом исполнении Аллой Демидовой "Монолога Мерлин Монро". Впрочем нет, женщина тут, что называется, сбоку припека - атрибутика женская, а тема-то другая: