Мария Дмитренко - Веласкес

Маркиз де Аро горячо поддержал ее.

Они обменялись поклонами, и через минуту стук копыт умолк за поворотом дороги.

Вокруг, пожалуй, ничего не изменилось. Заботливый ветерок кутал маэстро в плащ. Стало немного темнее. Веласкес не заметил, как лошади понеслись вскачь.

До этого вечера ему не приходилось видеть сеньору Дамиани. Он только слышал о ее необыкновенном мастерстве. Актриса во многом отличалась от женщин его круга. Прежде всего в ней не было той наигранной скромности, которую напускали на себя дамы двора. Женщина без предрассудков, она вызывала у них раздражение, зависть, а нередко и ненависть. Ей мстили за совершенную красоту, за необыкновенный талант, за гордость. Презрительное «куртизанка» следовало за нею повсюду. Но нужно было быть доньей Анной, чтобы подняться над всем этим шипящим сбродом, перешагнуть через болото клеветы и остаться такой же гордой, независимой, веселой. Для этого тоже необходим талант. Маэстро слышал о ней немало рассказов, но стоило ему однажды ее увидеть, чтобы понять всю несостоятельность небылиц. К таким, как донья Анна, не приставали наветы. Он вспомнил ее прекрасные волосы, чуть растрепанные ветром. В душе шевельнулась волна теплого чувства. Анна не носила парика. Роскошные волосы были уложены на затылке в простой греческий узел, что придавало лицу выражение строгости, свойственное лишь древним богиням.

Святая мадонна! Как не заметил он сразу, она действительно походила на мифическую Венеру, только с чертами настоящей испанки.

В доме актрисы, расположенном возле самой реки, Веласкес встретил маркиза Гасифа де Аро. Mapкиз торопился нанести перед отъездом в Андалузию визиты и потому вскоре оставил их вдвоем. Донья Анна пригласила художника в маленький внутренний дворик, очаровательное патио, так напомнившее ему детство. Обычно молчаливый, маэстро и теперь совершенно не знал, с чего ему начать разговор с малознакомой женщиной. Она же, казалось, не испытывала ни тени смущения, ощущая на себе внимательный, долгий взгляд.

— Я давно хотела познакомиться с вами, дон Диего. Однажды в ваше отсутствие, — она поправила себя, — когда вы были в отъезде, я была в вашей мастерской.

— Что же вы там нашли? — в голосе маэстро звучала ирония.

— Да я ничего и не искала, — быстро перебила она. Брови ее дрогнули, изогнулись наподобие тугого лука, потом разом опустились, словно выпустили стрелу. — Я актриса, и мне было интересно увидеть, что есть за кулисами у тех полотен, которые сумели привести меня в трепет. Когда я на сцене, меня видят только актрисой. Но никто не видит меня человеком, который прежде, чем достичь совершенства в танце, испытал великую муку творчества. Я хотела без вас заглянуть в вашу муку.

— Мне тоже хотелось бы заглянуть в вашу мастерскую, донья Анна…

Она согласилась без тени кокетства.

— Я станцую специально для вас.

Она хлопнула в ладоши. Откуда–то из–за кустов жасмина зазвучал чистый гитарный перезвон. Сеньора поднялась. Миг — и шелковый восточный халат, в котором она принимала гостя, с шелестом упал к ее ногам.

Сначала танец был медленным и плавным. Постепенно ритм его участился. Перед зачарованным маэстро возникла бурная, пламенная ола. От танцев, виденных им до сих пор, этот отличался тем, что его танцевала настоящая актриса…

А она уже опять сидела напротив него, кутаясь в свой халат, когда он пришел в себя. Говорить не хотелось. Да разве нужны двум художникам слова, чтобы понять друг друга?

Все последующие дни Веласкеса преследовала мысль написать донью Анну. Она так и просилась на полотно. Но можно ли в их ханжеской Испании рисовать нагую женщину! Уже не единожды обращались художники к церкви с просьбой на разрешение. Но духовенство, это государство в государстве, накладывало запрет. Грешное и осужденное человеческое тело ни в коем случае не должно воспроизводиться кистью, гласили суровые принципы христианского аскетизма.

Как бы там ни было до сих пор, но маэстро решил добиться своего. В длинной речи, подготовленной специально для его величества, художник рассказал Филиппу IV о полотнах европейских художников, на которых изображались Венеры. Маэстро уже твердо знал, что будет писать именно Венеру. Король согласился на такую тему неожиданно легко и взялсл сам уладить дело, если святой инквизиции это вдруг придется не по вкусу.

За излюбленную тему венецианцев Веласкес взялся не потому, что ему хотелось помериться силой с художниками, писавшими до него. Он и не думал писать Венеру так, как писали ее Тициан и Рубенс. Его соблазняла прежде всего возможность первым из современников–испанцев изобразить запретную наготу. Он был великим художником и не боялся, что его обвинят в подражании. Его Венера будет необыкновенной женщиной, не тициановской итальянкой, не рубенсовской голландкой, но прежде всего испанкой.