Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

согласие - тоже через Даниеля и без сопроводительного письма. Правда, еще до этого

Гоген, не полагаясь на ее добрую волю, отыскал лазейку в законе. Оказалось, что можно

продать участок, если за месяц вывесить объявление в городской регистратуре и в этот

срок не поступит возражений; понятно, из Копенгагена никаких протестов не могло

прийти. Справедливость требует сказать, что сам Гоген откровенно называл эту процедуру

«узаконенным мошенничеством», на которое он бы никогда не пошел, если бы не

торопился уехать. Покупатель воспользовался его нетерпением: когда 7 августа 1901 года

сделка состоялась, он сбил цену до четырех тысяч пятисот франков. Кстати, этим

хитрецом был швед Аксель Эдвард Нурдман из Стокгольма. Бывший моряк, он долго

работал в одном из торговых домов Папеэте, но в пятьдесят пять лет решил, что достиг

пенсионного возраста и пора удалиться от городской суеты в тихую деревню. Вступив

после отъезда Гогена во владение домом, он, к своему негодованию, обнаружил, что

комнаты завалены всяким хламом. Об этой детали мне рассказал сын Акселя Нурдмана,

Оскар, тоже ушедший на покой торговец. Он хорошо ее запомнил, потому что среди хлама,

сожженного им по приказу отца, были сотни набросков, деревянные скульптуры и

запыленные холсты, которые - сохрани он их - сделали бы его миллионером. Среди

немногих произведений искусства, избежавших сожжения, было и панно, приобретенное

недавно Национальным музеем в Стокгольме за сто тысяч крон.

Заключив сделку с Акселем Нурдманом, Гоген в тот же день уплатил Земледельческой

кассе долг: шестьсот франков плюс проценты 203,95 франка 211. До конца месяца он подвел

черту еще в одном месте, выпустив последний номер «Ос». По всем понятиям, его

журналистская карьера завершилась полным торжеством, ибо незадолго перед этим

ненавистный Галле с подозрительной поспешностью отбыл во Францию и его сменил

новый человек. Все в колонии готовы были считать, что это прекрасный плод кампании,

которую вел Гоген. Он и сам не преминул в хвастливых статьях приписать себе победу.

(На самом деле, о чем в колонии узнали гораздо позднее, Галле ходатайствовал об

отставке из-за плохого здоровья.) Новый губернатор, Эдуард Пети, прибывший 24 февраля

1901 года, оказался во всех отношениях прямой противоположностью Галле. Это был

худой, кроткий интеллигент. Руководители католической партии тотчас заключили, что

фамилия отвечает нраву и они легко убедят Пети, кто прав 212. Но по-своему еще большим

триумфом для Гогена было объявление, которое Карделле и Кулону пришлось поместить

на видном месте в августовском номере «Ос». Объявление гласило, что «в дальнейшем

газета будет выходить лишь при особой надобности». Другими словами, лидеры партии

открыто признавали, что без Гогена им трудно издавать боевой орган.

Всего во Французской Полинезии, как ныне называется колония, больше ста

островов. И если Гоген остановил свой выбор на Маркизском архипелаге, то прежде всего

потому, что он, как и девять лет назад, когда безуспешно добивался у Лакас-када

должности мирового судьи, был убежден - только там он найдет исконную туземную

культуру и развитое искусство. В 1895 году, когда Гоген вернулся на Таити и мысль о

Маркизах снова овладела его воображением, он точно знал, куда поедет: на Хиваоа,

второй по величине остров архипелага. Он и теперь, собираясь осуществить свою мечту,

не сомневался, что этот остров самый дикий и девственный, но в последнюю минуту,

очевидно, узнал что-то новое, потому что буквально накануне отъезда из Папеэте решил

предпочесть Фатуиву, «маленький островок, до сих пор находящийся чуть ли не на

каннибальской стадии».

Его опять ввели в заблуждение. А может быть, Гоген, как и перед первой поездкой в

Южные моря, слишком полагался на свое богатое воображение, пытаясь восполнить

пробелы в картине, которую мог себе представить, исходя из собранной им скудной

информации. Конечно, жизнь на Маркизах во многом была более дикой, чем на Таити. Но

это вовсе не потому, что тамошние жители лучше сберегли свои обычаи и нравы, а как раз

потому, что они начисто утратили старую культуру, не приобретя взамен из нашей,

западной, культуры и десятой доли усвоенного таитянами. Другими словами, они жили

как бы в культурном вакууме, и временами там царила подлинная анархия. В этой