Жан-Луи Барро: Воспоминания для будущего

Воспоминания представляют собой ценность лишь при условии, что их отыскиваешь в настоящем и тем самым обретаешь навсегда ушедшее время. Двадцать пять лет спустя, в 40-м, Мадлен, сама того не ведая, совершила точно такой же подвиг ради меня.

В шесть лет меня настигает драма. Предчувствие беды как вяжущий привкус, вкус мыла, укол в сердце. Мы в Борегаре, кончаем есть. Наши родители ведут серьезный разговор. Они ссорятся — сомнений нет. Нас, Макса и меня, отсылают поиграть. Время летнее, окна открыты. Притворяясь, что бегаем вокруг дома, «запыхавшись», мы останавливаемся под окнами, чтобы уловить хоть несколько слов. Наши родители намерены разойтись... Почему? Я не возьму в толк... но у меня такое чувство, будто стены нашего дома вот-вот обрушатся. Душа моя разрывается на части. Я бегу прятаться в кусты самшита, чтобы поплакать. Понимаю ли я, почему плачу? Иногда слезы льются раньше, чемиспытаешь боль.

Похоже, кошечка натворила глупостей. А мой папа с чувствами не шутит.

Отец возвращается на фронт. Война продолжается.

Он санитар на передовой. Мама ведет дела в аптеке. Я играю подле нее с этикетками, с пресной смесью таблеток, со створками дверок, отделяющих помещение для клиентов от стоек, за которыми готовят лекарства.

Аптечные запахи! В них все мое детство. Это живое воспоминание. И другие запахи тоже: запах клеенки на кухне в домике, снятом дедушкой в Пуасси; запах больших капустных полей равнины Пуасси, где охотятся на куропаток. С этими запахами у меня ассоциируются споры стариков, которые все еще швыряются стульями из-за дела Дрейфуса; женщины прикрывают детей юбнами и вместе с ними спасаются в спальнях, пока бородачи поносят друг друга на чем свет стоит.

Для Марны слишком стар, а для Седана молод5 ,

мой дед стал ура-патриотом.

В частной начальной школе я погружался лицом в копну рыжих волос девочки — соседки по парте. Я люблю запах ее волос — значит, люблю ее. Я чувствую нежность, мне шесть годков.

Однажды я, кажется, выразился так: «В моем сердце тесно, как в метро». Мама тает от счастья и зовет меня «своей доченькой», «котенком». Кошечка и ее котенок становятся нежными заговорщиками. Макс напускает на себя серьезность. Он играет во взрослого, в папу, которого по-прежнему нет дома. Брату двенадцать. Я учусь играть один, залезая под стол. Приобретаю вкус к «шалашам».

Весна 18-го года. Скоро папа поселит в нас чувство тревоги. Его перевели в Гавр, в госпиталь, размещенный в казарме Клебер. Как будто предчувствуя близкую кончину, он желает повидать своих детей. Нас отдают на пансион — меня к мадам Ковен. Я ночую в ее спальне. Она вдова. Вечером, при мерцающем свете керосиновой лампы, взобравшись в ночной сорочке на кровать, она разговаривает со своим мужем... его портрет, на котором он в мундире, висит на стене! Мне становится жутко. Я забираюсь с головой под одеяло. Рядом со мной стоит клетка с попугаем, тоже накрытая одеялом. По утрам, когда попугаю возвращают свет, он принимается кричать:

— Жан-Луи, пора в школу. Быстро, быстро, быстро, быстро!

Потом, переступая с лапки на лапку, он изображает военный парад: рян плян, плян, плян плян, плян плян...

Необычность всего этого меня пугает и в то же время чарует.

В строго определенное время приходит сиделка и ведет нас в казарму. Огромнейшие двойные железные ворота раздвигаются, и возникает голубой горизонт и тоненькая фигура еще молодого, но седовласого мужчины — моего отца. Мы играем с солдатами. Часами ждем в длинных палатах с рядами белых кроватей (словно «дюны», — читаем в романе Жарри «Дни и ночи»). Мрачные, зловещие места, откуда отеческая нежность сочится капля за каплей.

Близится лето, отец берет увольнительную и увозит нас в Борегар. Мамы здесь нет. Пожалуй, тут он впервые разговаривает со мной как с маленьким мужчиной, и я серьезно слушаю его. Он достает из погреба бутылку доброго старого вина, приобщает нас к его вкусу. Мы обходим виноградники. Собираем виноград. С наступлением темноты мы вытягиваемся на террасе у папы под боком. Я и сейчас не могу унять дрожь, когда ложусь на террасе. Он говорит нам о звездах, жизни, любви, надвигающейся смерти... о нашей матери, которую любит... Моя память сохранила две строки его стихотворения:

Усталым стариком мое больное сердце

Присело на холме, чтоб оглядеть свой путь.

Таков он в этот момент, а ему всего сорок два года. Ночи Борегара, когда мне было восемь лет!

Мы возвращаемся в Париж. Отец уже был готов помириться с мамой. Увы! Больше мы его не увидим.