Виктор Франкл: Воспоминания

А второе стихотворение представляло собой цитату из «Веданты» [7] Веданта — одна из систем древнеиндийской мудрости (первоначально так назывались примыкающие к Ведам Упанишады). — я решил поделиться с людьми индийской мистикой и метафизикой. Вот оно:

Но есть свои преимущества не только в духовности, а в более прозаическом присутствии духа. Например, во время экзамена по патологии профессор Мареш спросил меня о причинах, вызывающих язву желудка. В ответ я процитировал известную теорию, которую хорошо помнил по конспекту. Он возразил на это:

— Хорошо, однако существуют другие гипотезы — известны ли они вам?

— Разумеется, — ответил я и тут же развил другую теорию.

— Кому принадлежит эта версия? — пожелал узнать экзаменатор.

Я принялся экать и мекать, покуда он не пришел мне на помощь, назвав весьма известную фамилию.

— Конечно, конечно! — подхватил я. — Как это у меня из головы вылетело?

На самом деле я сам изобрел эту теорию прямо на экзамене и никогда прежде ничего о ней не слыхал.

Остроумные замечания порой сводятся к игре слов. Рудольф Райф, знаменитый альпинист, с которым я неоднократно ходил в одной связке, перед Второй мировой войной возглавлял клуб альпинистов «Донауланд». Когда мы отправлялись в очередную экспедицию, он постоянно называл меня, психиатра, «доктором из дурдома». Я в ту пору работал в психиатрической клинике «Штайнхоф». И вот он упорно именовал меня не «доктором», а «доктором из дурдома», пока у меня не лопнуло терпение и я не сказал ему в присутствии всех членов клуба: «Берегитесь, господин Райф: еще раз назовете меня доктором из дурдома, и знаете, как я буду к вам обращаться? Штайнхофрайф».

Как я уже говорил, его фамилия — Райф, то есть «зрелый», а про сумасшедших в городе так и говорили, что они «созрели для дурдома», «штайнхофрайф». С тех пор Райф научился называть меня просто «доктором».

Разумеется, словесная игра порождает и новые слова, неологизмы. Вскоре после Второй мировой войны меня пригласили в некий довольно амбициозный литературный кружок, где все читали свои новые произведения. Мой кузен Лео Кортен, ныне покойный, работал на Би-би-си в Лондоне, и вот, прислушиваясь к этим текстам, он шепнул мне: «Кафка» — то есть всё это эпигоны Кафки, пытающиеся воспроизвести его стиль. Я шепнул в ответ: «Да, но Нескафка».

В 1961 году я читал лекции в Гарварде. Было жарко, и дверь в аудиторию оставили приоткрытой. Вдруг зашел уличный пес, прогулялся между рядами и вышел. Все следили за ним глазами, в том числе и я. Настолько растерялись, что не могли собраться с мыслями, но я первый нашелся и пошутил: «А это явление я бы отнес к разряду доготерапии» — до того момента мы, само собой, обсуждали логотерапию.

Трудно поверить, однако и в концлагере порой случалось отмачивать шутки или выдумывать смешные новые слова. В Терезиенштадте меня поселили в казарме в одной комнате с полудюжиной других врачей, а попасть к нам можно было только через смежное помещение. И вот иду я в темноте, но в тот момент, когда открываю дверь, свет проникает в проходную комнату, и я вижу, что застал врасплох своего коллегу, пражского рентгенолога, — в постели с подругой.

— Ах, простите, коллега, — говорю я ему. — Я вас перебудил?

Потом он мне врезал — по-моему, несправедливо, ведь нет особого оскорбления в том, чтобы сказать, что человек «переспал» со своей приятельницей.

Некоторые неологизмы кажутся мне вполне удачными. Например, пока я не обзавелся собственной машиной, я всегда приговаривал: «Я езжу не на автомобиле, а на гетеромобиле — то есть не своей, а на чужой, с тем, кто меня прихватит».

Иногда удается сострить, и не сочиняя новое слово, — например, когда мне предложили подлить чаю, а я ответил: «Я не чаю больше чаю».

Естественно, порой в словесной игре бывает задействовано не отдельное слово, а целая цепочка. Знакомый поведал мне, что он перешел в католичество из протеста против Гитлера и национал-социализма и даже стал священником, но потом осознал, что Католическая церковь — такой же тоталитарный институт, как и национал-социализм. А надо сказать, что он изначально не был христианином и крестился непосредственно перед тем, как приступил к богословским занятиям. Вот я и ответил ему с большим сочувствием: «Да, крест крюко-креста не слаще».