Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

— Почему?

— Потому, потому что… я сама не знаю.

— В этом нельзя отдать себе отчета.

— Если я вам не нравлюсь, вы можете это сказать — вы достаточно для того откровенны, а я достаточно равнодушна. Скажите, что именно, — нос? или глаза?

— Видно, что вы никогда не любили.

— Почему?

— Потому что с той минуты, когда начинаешь разбирать черты, когда нос находишь лучше глаз, а глаза лучше рта… это значит, что уже больше не любишь.

— Это совершенно верно. Кто вам это сказал?

— Никто.

— Улисс?

— Нет, сказал он, — я не знаю, что в вас мне нравится… скажу вам откровенно: ваш вид, ваши манеры, особенно ваш характер.

— Что же, у меня хороший характер?

— Да, если бы вы только не играли комедии, чего невозможно делать всегда.

— И это правда… А мое лицо?

— Есть красота, которую называют классической.

— Да, мы это знаем. Далее?

— Далее, есть женщины, которые проходят мимо нас, которых называют красивыми и о которых потом не думаешь… Но есть лица и красивые, и очаровательные… которые оставляют впечатление надолго, возбуждают чувство приятное… прелестное.

— Отлично… а потом?

— Как вы меня допрашиваете?

Я пользуюсь случаем, чтобы узнать немножко, что обо мне думают; я не скоро встречу другого, кого мне можно будет так допрашивать, не компрометируя себя.

— И как явилось в вас это чувство — вдруг или мало-помалу?

— Мало-помалу.

— Гм… Гм…

— Это лучше, это прочнее. Что полюбишь в один день, то в один день и разлюбишь.

Разговор длился еще долго, и я почувствовала уважение к этому человеку, для которого любовь — религия и который никогда не замарал ее ни словом, ни взглядом.

— Вы любите говорить о любви? — спросила я вдруг.

— Нет, равнодушно говорить о ней — святотатство.

— Но это забавно.

— Забавно! — воскликнул он.

— Ах, Паша, жизнь — ничтожность!.. А я была когда-нибудь влюблена?

— Никогда! — отвечал он.

— Из чего вы это заключаете?

— Из вашего характера; вы можете любить только по капризу… Сегодня человека, завтра платье, послезавтра кошку.

— Я в восторге, когда обо мне так думают. А вы, мой милый брат, были когда-нибудь влюблены?

— Я вам говорил. Я вам говорил, и вы знаете.

— Нет, нет, я говорю не о том, — сказала я с живостью , — но прежде?

— Никогда.

— Это странно. Иногда мне кажется, что я ошибаюсь, и что приняла вас за нечто большее чем вы есть.

Мы говорили о безразличных вещах, и я ушла к себе. Вот человек… Нет, не будем думать, что он прекрасный — разочарование было бы слишком неприятно, Он признался мне, что будет солдатом.

— Для того, чтобы прославиться, говорю откровенно.

И эта фраза, сказанная из глубины сердца полузастенчиво, полусмело и правдивая, как сама правда, доставила мне огромное удовольствие. Я, может быть, преувеличиваю свои заслуги, но мне кажется, что прежде честолюбие было ему незнакомо. Я помню, как его поразили мои первые слова о честолюбии, и когда я говорила однажды о честолюбии во время рисования, он вдруг встал и начал шагать по комнате, бормоча:

— Нужно что-нибудь сделать, нужно что-нибудь сделать.

Четверг, 2 ноября. Отец придирается ко мне из-за всего. Сто раз мне хочется отправить все к черту…

Только благодаря «историям», отца можно было увезти в Полтаву сегодня вечером. В дворянском собрании концерт. Мне хотелось ехать, чтобы показать себя, но явились препятствия без конца.

Недостаточно еще того, что он не доставил мне ни малейшего удовольствия, удалил людей, которые могли бы быть мне равными, не обращал внимания на все мои намеки и даже просьбы, касающиеся ничтожного любительского спектакля. Этого недостаточно! После трех месяцев ласки, внимания, интереса, которые я доставляла, любезности, я встречаю… сильное сопротивление тому, чтобы я ехала в этот противный концерт. И это еще не все: вышла история с моим туалетом. Требовали, чтобы я надела шерстяное платье, костюм для гулянья. Как это все мелко и недостойно разумных существ!

Да и мне вовсе не нужен был отец. Со мной были тетя Надя и дядя Александр, Поль и Паша, которого я увезла из каприза и к моему же великому неудовольствию.

Отец нашел меня слишком красивой, и это вызвало новую историю; он боялся, что я буду слишком отличаться от полтавских дам, и умолял меня на этот раз одеться иначе — он, который просил меня одеться таким образом в Харькове. Последствием этого были — пара митенок, разорванных в клочки, злобные глаза, невыносимое настроение духа и… никакой перемены в туалете.