Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Я сижу, погруженная в живопись, но думаю о том, что можно сказать обо мне, и мне приходят в голову такие ужасы, что иногда я вскакиваю с места и бегу на другой конец сада, как сумасшедшая, вслух возмущаясь сама собой.

Хороша выйдет картина при этих условиях!..

Чтобы получить способность принимать что-нибудь к сердцу, я должна засадить себя за дело и тогда, через несколько часов усиленной работы, я прихожу в ужасное возбуждение… может быть, искусственное.

Однако — Жанна д’Арк. Да, правда. Ну, а еще? Еще некоторые вещи.

А Лувр?.. Портреты; потому что все эти огромные старинные махины… Но за то портреты и эти очаровательные вещи французской школы!

А на последней выставке — современные портреты — Лауранса, два-три портрета Бастьена: его брат, Андре Терье, Сара… И потом… И потом, кто вам сказал, что я рождена художницей?

Пойди я по другой дороге, я достигла бы тех же результатов в силу своей интеллигентности и воли, — кроме разве математики.

Но музыка — вот моя страсть, и творчество легко далось бы мне и в этой области. В таком случае, почему же именно живопись? Но что же на место ее?.. Это несносно — все эти мысли…

Я хочу приняться за какую-нибудь крупную картину — крупную по размерам. Ищу сюжета… Мне приходит в голову сюжет из античной жизни: Улисс, рассказывающий свои приключения царю феаков, Алкиною. Алкиной и царица — на троне, окруженные князьями, свитой, домочадцами. Дело происходит в галерее с колоннами из розового мрамора. Навзикая, облокотившись на одну из колонн, несколько позади своих родителей, слушает героя… Все это происходит уже после пира и пения Демодока, который сидит и глубине сцены и смотрит куда-то вдаль, опустив на колени свою лютню, равнодушный, как певец, которого больше не слушают. Все это дает материал для интересных поз, группировки, вообще композиции.

Но не это вовсе меня смущает: это-то все выйдет хорошо; но выполнение — вот в чем ужас!

Я не знаю ничего, ничего, ничего! Мебель, костюмы, аксессуары… и потом — сфабриковать этакую махину — сколько тут должно быть разных поисков.

Понедельник, 11 июня. Мой отец умер. Сегодня в десять часов пришла депеша. Тетя и Дина говорили там внизу, что мама должна возвратиться немедленно, не дожидаясь похорон. Я пришла к себе наверх очень взволнованная, но не плакала. Только когда Розалия пришла показать мне драпировку платья, я сказала ей: «не стоит теперь… Барин умер…» и вдруг неудержимо расплакалась.

Была ли я в чем-нибудь виновата перед ним? Не думаю. Я всегда старалась вести себя прилично… Но в такие минуты всегда чувствуешь себя в чем-нибудь виновным… Я должна была поехать вместе с мамой.

Ему было всего пятьдесят лет! Перенести столько страданий!.. И притом в сущности, никому не сделав зла. Очень любимый окружающими, уважаемый, честный, враг всяких дрязг, очень хороший человек.

Среда, 13 июня. Я думаю, что, если бы я имела несчастье потерять маму, — я бы право почувствовала тысячу всяких упреков, тысячу угрызений, потому что я бывала очень груба, очень жестока… задело, я знаю это, но я не могла бы простить себе этой несдержанности в словах…

Вообще мама… это было бы ужасное несчастье: при одной мысли я не могу удержаться от слез, какие бы там недостатки я в ней ни признавала.

Она очень хорошая женщина, но она ничего не понимает и не верит в меня… Она вечно думает, что все само собой устроится и что не стоит «поднимать истории».

Чья смерть доставила бы мне еще всего больше горя, так это — я думаю — смерть тети, которая всю свою жизнь жертвовала собой для других и которая никогда ни минуты не жила для себя, кроме часов, проведенных за рулеткой в Бадене и Монако.

И только мама еще мила с ней; а я — вот уже месяц, что я ни разу не обняла ее и не говорила ничего, кроме самых безразличных вещей, да еще упреков по разным пустяшным поводам. Все это — не по злобе, а потому, что я и сама чувствую себя очень несчастной, а все эти препирательства с мамой и тетей приучили меня говорить в сухом, жестком, резком тоне. Если бы я заговорила с кем-нибудь нежно или даже просто мягко, я бы разревелась, как дура. Однако, и не будучи нежною, я могла бы быть поприветливее; улыбнуться или поболтать время от времени; это было бы для нее таким счастьем, а мне ведь ровно ничего не стоило бы. Но это значило бы так резко изменить своим манерам, что я почти не смею — из какого-то чувства ложного стыда.

И однако, мысль об этой бедной женщине, вся история которой выражается в одном слове самоотвержение, глубоко трогает меня и я хотела бы быть с ней поласковей. А если бы она умерла… вот человек, который оставил бы по себе бесконечные угрызения в моей душе.