Патти Смит - Поезд М

– Как так: мы с тобой разбредаемся в разные стороны, а потом обязательно возвращаемся?

– А мы действительно возвращаемся друг к другу? – ответила я вопросом на вопрос. – Или просто приходим сюда и лениво сталкиваемся нос к носу?

Он не ответил.

– Одиночество земли – особое одиночество, – сказал он.

– А отчего она одинока?

– Оттого, что абсолютно свободна, черт подери.

И с этими словами он испарился. Я сделала шаг, встала на место, где он только что стоял, ощутила тепло его присутствия. Ветер крепчал, неопознанные фрагменты мусора кружились в воздухе. Что-то надвигается, почуяла я.

Я вскочила с кровати, шатаясь, я была полностью одета. Думать все это время не переставала. Полусонная, влезла в ботинки, выволокла из дальнего угла кладовки резной испанский сундук. Он оброс патиной, как старое седло, в нем было много ящиков, наполненных вещами – как сакральными, так и теми, чье происхождение начисто вылетело из памяти.

Я нашла то, что искала, – фотокарточку английского грейхаунда с надписью “Фантом, 1971” на обороте. Она была заложена в потрепанную книгу Сэма Шепарда “Ястребиная Луна”, надписанную его рукой: “Если ты забываешь голод, твоя бошка ку-ку”. Я пошла в ванную умыться. На полу под раковиной валялась слегка размокшая книга – “Исповедь неполноценного человека”. Я ополоснула лицо, схватила блокнот и направилась в кафе ’Ino . Посреди Шестой авеню опомнилась.

Я стала проводить больше времени в “Данте”, но ходила туда от случая к случаю. По утрам просто брала кофе в кулинарии и сидела на своем крыльце. Размышляла о том, что мои утра в кафе ’Ino не только продлевали мою хворь, но и придавали ей лоск величия. Спасибо, сказала я. Я немножко пожила в своей собственной книге. В той, которую никогда даже не собиралась писать, в книге, где зафиксировано время, которое я перематывала то вперед, то назад. Я смотрела, как падает в море снег, я прошла по следам давно покинувшего нас путешественника. Заново пережила мгновения, которые благодаря своей недвусмысленности были само совершенство. Фред застегивает рубашку цвета хаки, в которой ходит в летную школу. Голуби возвращаются вить гнезда на нашем балконе. Наша дочь Джесс стоит передо мной, вытягивая вверх руки:

– Ой, мам, иногда я чувствую себя новорожденным деревом.

Мы хотим того, чего не можем получить. Жаждем вернуть какой-то конкретный момент, звук, ощущение. Я хочу услышать голос моей мамы. Хочу увидеть своих детей детьми. С маленькими ручонками, с проворными ножками. Все меняется. Мальчик вырос, отец умер, дочь выше меня ростом и плачет из-за дурного сна. Останьтесь, пожалуйста, навсегда, говорю я своим знакомым вещам. Не уходите. Не вырастайте.

Еще одна беспокойная ночь. Встаю с постели на рассвете, глаза зудят: все потому, что я расшифровывала каракули на конвертах, форзацах и грязных салфетках, потом переносила эти тексты в компьютер, в хаотичной последовательности, а потом пыталась отыскать какой-то смысл в этом субъективном повествовании с асиммметричной временной шкалой. Не буду убирать весь этот ворох – пусть так и лежит на кровати. Иду в кафе “Данте”. Задумываюсь о сыщиках – так увлеклась, что мой кофе остыл. Напарники полагаются на глаза друг друга. Сыщик говорит: “Скажи, что ты видишь”. Его напарник обязан ответить четко и подробно. Но у писателей не бывает напарников. Писателю приходится отступить на шаг в сторону и попросить самого себя: “Скажи, что ты видишь”. Зато, поскольку писатель беседует с самим собой, кристальная ясность необязательна, ведь любой недостающий фрагмент – нечеткое, недоговоренное – уже содержится где-то в его сознании. Интересно, получился бы из меня хороший сыщик? Для меня мука мученическая ответить на этот вопрос “нет”, но ничего не попишешь: наверное, вряд ли получился бы. Наблюдательность – не мой конек. Мои глаза словно бы обращены внутрь. Расплачиваюсь по счету, изумляюсь тому, что панно с изображениями Данте и Беатриче сохраняются на стенах кафе – как минимум с 1963 года, когда я зашла сюда впервые. Иду шататься по магазинам. Покупаю новый перевод “Божественной комедии” и шнурки для ботинок. Вдруг подмечаю, что настроение у меня оптимистичное.

Захожу за почтой. Первое издание книги Анны Каван “Слишком мало любви”, два чека – авторские гонорары, увесистый каталог продукции “Ресторейшен Хардвэа” и срочное письмо от секретаря КДК. На конверте нет нашей традиционной сургучной печати, вскрываю его поспешно, с легким трепетом. Внутри – один-единственный лист бумаги с водяным знаком, извещающий всех членов Клуба дрейфа континентов о его официальном упразднении. Секретарь рекомендует уничтожить в шредере всю официальную переписку на фирменных бланках КДК или с его печатями, а также желает нам всем здоровья и душевного покоя. Снизу она приписала карандашом: “надеюсь, встретимся снова”. Я немедленно написала ей краткое письмецо: пообещала исполнить ее просьбу и вложила текст, который сочинила на мелодию, служившую гимном КДК. Пока я выводила на конверте адрес, мне слышались жалобные звуки аккордеона Номера Семь.