Евгений Матонин - Яков Блюмкин - Ошибка резидента

План Блюмкина в части продажи древних книг через его контору полностью реализован не был, но его предложения, похоже, не остались незамеченными.

В том же 1929 году началась продажа за границу предметов искусства из Эрмитажа, Русского музея и других хранилищ. Продажами — почти по рецепту Блюмкина! — должна была заниматься специально созданная «подставная организация, хорошо юридически законспирированная» с названием «Антиквариат» — под эгидой Наркомпроса.

Это была операция, одобренная на самом верху, но вскоре в Кремль пошли письма и телеграммы с протестами. Протестовали не только ученые, искусствоведы, музейщики, но также советские и партийные работники. Директор Ленинской библиотеки Владимир Невский писал, к примеру, своему начальнику — наркому Луначарскому:

«Раз став на путь распродажи, остановиться нельзя: сегодня продали Рафаэля, завтра продали Корреджио, затем начнем продавать рукописи Толстого и Достоевского.

Раз продавать, так продавать. Разделить рукописи Толстого по клочкам и продавать американцам по частям, а за рукописями Толстого рисунки Иванова, автографы Достоевского и т. д. Как директор Ленинской библиотеки, человек близко стоящий к науке и искусству, и как коммунист, я обращаюсь к Вам, уважаемый Анатолий Васильевич, и прошу Вас войти с ходатайством в ЦК ВКП(б) о приостановке этого губительного разрушения рассадников культуры и просвещения». Невский не так давно разрешил чекистам взять из библиотеки старинные книги, но все-таки получил в обмен гарантию их возвращения. А здесь…

Луначарский откликнулся: «Я с очень тяжелым сердцем согласился на эту операцию и указывал тогда же т. Микояну и т. Рыкову — к сожалению, я не был на политбюро тогда, когда обсуждался этот вопрос, — на те причины, по которым я являюсь в значительной мере противником этой операции». Но в сущности нарком вел себя довольно пассивно. Больше он не протестовал, в ЦК не обращался и вообще в последние годы своей жизни старался не вмешиваться в рискованные дела. Его лояльность оценили. В 1933 году Луначарского назначили полпредом в Испании, но он умер во Франции, не доехав до нового места назначения.

В результате операции по продаже художественных ценностей за границей навсегда остались 1450 произведений живописи, в том числе 48 шедевров — Ван Дейка, Тициана, Рафаэля, Рембрандта. В конце 1933 года СССР продал Британскому музею за 100 тысяч фунтов стерлингов (миллион золотых рублей) «Синайский кодекс» — самый древний на то время список Нового Завета, сделанный в IV веке. Никогда еще ни одна рукопись не продавалась за такую огромную сумму. За все проданные предметы искусства СССР получил примерно 25 миллионов золотых рублей. Активные продажи ценностей прекратились только в 1934 году.

Наверное, если бы Блюмкин прожил еще несколько лет, он с гордостью похвалялся бы в своей манере, что его советы не пропали даром и он внес свой вклад в индустриализацию страны.

Но прожить эти несколько лет ему уже было не суждено.

С самого приезда в Москву Блюмкина не покидала навязчивая мысль: как быть с поручением Троцкого? Он, разумеется, не собирался отказываться от поручения — передать письма «вождя оппозиции» его сторонникам в СССР, — но решил сначала осмотреться и понять, что вообще происходит в стране. А то, что происходило, Блюмкину нравилось. По крайней мере, по его словам.

Во-первых, он увидел, что Сталин повел борьбу против «правых» — Бухарина, Рыкова и Томского, своих недавних союзников в войне против «левой оппозиции». Блюмкин поддерживал всей душой этот новый поворот в «линии партии». «Правых» он не любил куда больше, чем Сталина. Тем более что советское руководство, как ему казалось, фактически взяло на вооружение основные идеи Троцкого: «Самокритика все больше поднимается снизу к верху, совхозное и колхозное строительство есть основной момент линии партии в деревне, индустриализация производится с той максимальностью, какая возможна, оппозиция поэтому потеряла почву под ногами и разваливается…» Как самокритично отмечал Блюмкин, в таких условиях бороться теми методами, с какими выступает Троцкий, «есть авантюризм еще более худший, чем „объективный“ левоэсеровский авантюризм моей юности».

«Я понял, что совершил ошибку и перед ГПУ, и не знал, как ее исправить… — каялся Блюмкин в письме Трилиссеру. — Не раз я порывался открыть Вам или Вячеславу Рудольфовичу (Менжинскому. — Е. М.), но каждый раз боязнь, что Вы отнесетесь ко мне формально, боязнь причинить Вам неприятности и прочие малодушные соображения удерживали меня».