Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

— Бог!»

Легенда эта очень нравилась Ходасевичу. Обращение Державина к Богу книгу окольцовывало, им она начиналась и кончалась: последние написанные при жизни восемь строчек, начало оды: «Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей…» — очевидно, должны были привести автора их к мысли о Боге: «О Боге была его последняя мысль, для которой он уже не успел найти слов». Все перипетии трудной и неровной жизни Державина весьма занимали Ходасевича.

И Державин получался живой — Ходасевич сам это чувствовал, он и видел его живым — упрямец, в постоянных страданиях и борьбе с врагами, но крепкий, полный жизненной силы, готовый не только писать стихи, но и с рвением приниматься за государственную, административную работу на благо отечества вопреки всем проискам. Ходасевича умиляла его столь редкая в российском государственном деятеле честность — ничего для себя, никаких искательств, хотя до возвышения своего он прошел жизнь такую трудную, полную мытарств: бедность и унижения, солдатская казарма, подавление пугачевского бунта… Честность эта была непререкаема. Ходасевич писал о нем: «Добро и зло разделял он ясно, отчетливо; о самом себе всегда знал: вот это я делаю хорошо, это — дурно. Словом, умом был прям, а душою прост. Прямота была главной в нем. <���…> При первом же препятствии, при первом же столкновении с ложью, с обидой, с несправедливостью <���…> Державин терял терпение, срывался и уж тут давал волю своей горячности. Не смотрел ни на что, шел прямиком, делался „в правде черт“, как однажды сам о себе сказал». Поэтому он не ужился ни на одном своем посту: ни губернатором Олонецкой, а затем Тамбовской губернии, ни сенатором, ни кабинетским секретарем при Екатерине. Он не смог поладить ни со своей Фелицей, от которой требовал справедливости и оберегал ее от ее же собственной снисходительности в правосудии, сохранить разворовываемую казну; ни с Павлом, которого в припадке гнева обругал нецензурным словом, ни с Александром I. В этой страсти к безукоризненной честности и справедливости он был близок, созвучен душе Ходасевича. А стихи — он писал их не из лести, как считали некоторые, а в стремлении постичь всю ту же истину, но в другом, в мировом масштабе: «Я связь миров, повсюду сущих, / Я крайня степень вещества, / Я средоточие живущих, / Черта начальна божества…» И бросал иногда все, уезжал и писал с иступленным восторгом. Но «поэзия и служба сделались для него, — по Ходасевичу, — как бы двумя поприщами единого гражданского подвига».

Мил он был Ходасевичу и в последние годы его жизни, в Званке, рачительным, гостеприимным хозяином, любвеобильным «Анакреонтом», все еще радующимся жизни и ее дарам… И особенно, наверное, мил, когда бросился обнимать юного Пушкина: «На глазах его были слезы, руки его поднялись над кудрявою головою мальчика. Он хотел обнять его — не успел: тот уже убежал, его не было. Под каким-то неведомым влиянием все молчали. Державин требовал Пушкина. Его искали, но не нашли». Мы знаем обо всем этом со школьных лет из биографии Пушкина. Но «под каким-то неведомым влиянием» строки эти сильно волнуют…

Ходасевич работал с увлечением, печатая свою книгу по частям в «Современных записках», в которых нередко публиковался. Но шла работа, как водится, не так уж легко: «С Державиным беда. Пишу и выбрасываю. Совершенная Пенелопа», — сообщал он Нине 19 февраля 1930 года из Парижа.

На «Державина», еще не законченного, сразу же стали появляться хвалебные рецензии, например в выходящей в Варшаве под редакцией Д. В. Философова газете «За Свободу», где, в обзоре «Современных записок», говорилось про него: «Ценный, насущно-нужный вклад в культурную и художественную работу эмиграции». Ходасевич комментировал отзыв в письме Нине, цитируя эти слова: «Стиль не блестящий, но чувства пылкие. Кроме того сказано, что современная жизнь в „Совр<���еменных> зап<���исках>“ — не в статьях Макл<���акова>, Милюк<���ова>, Вишняка о современности, а в биографии Державина. Это даже умно. Покажу это Вишняку. Он говорит — не видел. Я думаю — врет, пожалуй».

Необычайно высоко оценил «Державина» Марк Алданов, написав о нем: «Это чисто пушкинская проза». Но в то же время он замечал: «Об этом приеме, пожалуй, можно вести теоретический спор. Свои статьи о современных писателях В. Ф. Ходасевич пишет все же иначе — тогда есть ли основание пользоваться пушкинской фразой в книге о Державине? Но художественная прелесть приема вполне его оправдывает: победителей не судят». Сказать, что это «чисто пушкинская проза», на мой взгляд, некоторое преувеличение. Биография, действительно, стилистически архаизирована, но очень тонко и умеренно, как и «Жизнь Василия Травникова», и колорит времени без излишней нарочитости стиля передан очень точно.