Валерий Хатюшин - Протуберанцы. Размышления и воспоминания. 2005 – 2013

Прошел месяц, второй, а В. Соколов все не переезжал. Точнее говоря, не переезжали взрослые еврейские дети Марианны от первого брака, которые и обитали в этой самой соколовской квартире на Астраханской улице. Сам же Соколов проживал в другой квартире, принадлежащей жене Марианне.

Татьяна оказалась между двух огней. С одного места ее гнали, а в другое не впускали. В конце концов терпение ее лопнуло, и мы с нею приехали домой к Соколову, пригласив с собой участкового инспектора. Только из-за присутствия участкового нам открыли дверь. Дальше прихожей нас не пустили. Милиционер попытался объяснить супругам, что по закону после получения ордера квартира должна быть освобождена в течение месяца. В. Соколов, насупившись, молчал. Но тут вперед выступила Марианна и, нецензурно выругавшись, заявила: «Как вы смеете нам указывать! Мы люди другого положения!» После чего воспрянул духом и сам Соколов: «А вы, – указал он на меня пальцем, – в Союз не вступите. Я вам обещаю». Он имел в виду мое вступление в Союз писателей СССР.

Татьяна ждала еще полмесяца. Наконец квартира Соколова была освобождена. Когда мы в нее вошли, то сразу увидели, что жить в ней нормальному человеку нельзя. Такой грязи, засаленности и насекомой живности я не встречал даже в тех общежитиях, через которые мне пришлось в своей жизни пройти. Полгода мы потратили на капитальный ремонт этой квартиры. Пришлось заменить в ней абсолютно все. Зато потом, когда к Татьяне приходили многочисленные гости, все они удивлялись: как это нам удалось сделать такую уютную, красивую писательскую квартиру из той загаженной, кишащей тараканами еврейской халупы?

После ремонта мы пригласили священника отца Валериана, и он эту квартиру освятил. Вскоре отец Валериан меня крестил в своей церкви в поселке Отрадное недалеко от Москвы. Это было необыкновенно солнечным, морозным январским утром 1985 года.

А В. Соколов, между прочим, свое слово сдержал. Пройдя Бюро поэтов и Приемную комиссию, я был срезан на Секретариате Московской писательской организации: известный поэт резко выступил против моего приема в Союз писателей. Владимир Цыбин, выйдя с заседания Секретариата, которое проходило в ЦДЛ, подошел ко мне и сказал: «Терпи. Это плата за связь с Глушковой». Пришлось ждать еще целый год, прежде чем по апелляции я был принят на Секретариате российского Союза, где председательствовал Юрий Бондарев.

К сожалению, квартира Татьяны Глушковой на Астраханской улице после ее смерти была кому-то продана.

У нас с Татьяной была своя тайна – озеро Белогуль. Мы с ней много путешествовали по России и Прибалтике, но такой сказочной природной красоты нигде не видели. Кого я ни спрашивал из своих знакомых, никто про это озеро даже не слышал.

Оно сияло под нами голубой гладью в глубокой впадине, окруженной древним сосновым лесом на Псковщине, в десяти километрах от Михайловского, в котором мы с Татьяной жили целых две недели ранней осенью 1985 года. Забыть это невозможно. Наверняка его видел Пушкин. Озеро Белогуль не раз упоминается в стихах Глушковой.

Мы обошли пешком все окрестности Михайловского, Тригорского, Петровского и Святых гор. Красота тех мест необыкновенна. Ее видели многие поэты. Но кто видел озеро Белогуль? Оно до сих пор стоит у меня перед глазами…

После опубликования в «Российском писателе» двух своих критических статей «Без Божества» и «Во имя Истины», посвященных творчеству поэта Юрия Кузнецова (еще при его жизни), я, с одной стороны, получил очень много солидарных, одобрительных откликов от самых разных писателей, но с другой стороны – встретил откровенную злобу отдельных литераторов, чуть ли не переходящую в ненависть. Они почему-то решили, что в русской критике все должны думать одинаково.

Каждый великий поэт в большой степени определяется лирикой. Но «лирика» Кузнецова – мало сказать, грубовата, холодновата и порой слишком вычурна и заумна, ей, по моему ощущению, не хватает традиционной исповедальности, глубокой простоты и проникновенности сердечного чувства. Этот поэт даже и в своей «лирике» стремился казаться «глобальным», словно переворачивал булыжники.

Многие обращали внимание на то, что стихи Кузнецова переполнены холодными головными сентенциями. Он зарифмовал уйму анекдотов, известных баек, легенд, вычитанных историй, пока наконец не добрался сначала до «Слова о Законе и Благодати» Иллариона, а потом – до Евангелия, которые тоже запечатлел в своем изложении. Наверное, он хотел испробовать в этом свои силы. Он искал, скорее всего, значительную тему, ему нужно было на что-то опереться, но в современной действительности такой содержательной опоры он не нашел. Поэтическая работа была проделана большая, но это был вторичный труд.