Алекс Бертран Громов - Ольга Чехова. Тайная роль кинозвезды Гитлера

Даже в наши ко всему привыкшие времена исчезновение шестнадцатилетней девушки, практически еще подростка, и ее скоропалительное замужество вызовет, мягко говоря, сильное беспокойство. Что уж говорить о временах, когда подобную ошибку было почти невозможно исправить… «После еды я прошу Мишу позвонить тете Ольге в театр и сказать, что сегодня вечером я к ней не приду, потому что… да, потому что мы поженились, ну и, разумеется, теперь я буду жить у мужа.

Миша звонит.

Тетя Ольга отвечает так громко, что свекровь, няня и я без всяких усилий тоже слышим ее: тетя Ольга велит передать мне, чтобы я без промедления возвращалась в ее квартиру – без промедления и без Миши! Мишина мать и няня злорадно усмехаются; они уже так и видят себя снова наедине с их ненаглядным Мишей.

Пока Миша и я размышляем, что же нам делать, Станиславский присылает друга, который без всяких поздравлений сурово “мылит Мише шею”, называет все произошедшее скверной шуткой и категорически требует, чтобы брак незамедлительно был расторгнут, “чтобы избежать скандала”.

Я собираю свои немногочисленные вещички и еду обратно на квартиру к тете Ольге. Миша меня не удерживает».

Звезда Художественного театра тоже не решается сразу поставить в известность брата. Она телеграфирует его жене, матери Ольги: «Срочно приезжай – по поводу Оли». Та мчится в Москву, а узнав, что случилось, поначалу проявляет завидное хладнокровие:

– Вышла замуж… что ж, слава Богу, это еще не самое страшное…

Ольга не знает, что делать. То ли все случившееся признано нормальным и инцидент исчерпан, то ли можно считать, что вообще ничего не было? «Однако, когда мы остаемся вдвоем, она яснее излагает мне свою точку зрения:

– Ты самовольно вышла замуж, что же, теперь изволь сама отвечать за последствия. Я дам тебе добрый совет: не сделай второй глупости. Смотри не забеременей, пока вы оба как следует не узнаете друг друга!

И все. Никаких упреков, жалоб, лишь еще одно утешение “на всякий случай”:

– Ты всегда можешь вернуться, если станет невыносимо.

Тем не менее уже следующим вечером мы в спальном вагоне выезжаем в Петербург. Тринадцать бесконечных часов. До отъезда я Мишу не видела и с ним не говорила.

В поезде у мамы довольно времени, чтобы разработать свою стратегию. “Приедем домой, ты сразу ляжешь в постель, – вслух размышляет она, – папа еще будет в министерстве, а когда вечером вернется, решит, что ты больна. Остальное предоставь мне…”

Что мама собирается сказать папе, она умалчивает. А я ее не спрашиваю. Она советует мне снять обручальное кольцо и спрятать паспорт, чтобы папа прежде времени не открыл, кто обвенчал меня и Мишу».

Ольга, по ее словам, пролежала в постели два дня, непрерывно рыдая. «Папа входит в мою комнату восемнадцать часов спустя. В соответствии с девизом “нападение – лучший вид обороны” я демонстрирую ему лучшие образцы своего актерского таланта. Я впадаю в истерику… Прежде чем у папы находятся слова, я кричу: “Если ты будешь меня упрекать, выброшусь из окна!”»

Решение отца озвучено им спокойно и сурово:

– Что же, дитя мое, теперь ты можешь возвращаться к своему мужу – правда, без денег, без приданого и без драгоценностей. Разумеется, можешь забрать свое белье и платья…

И вот Ольга возвращается в Москву. «Миша и его мать забирают меня с вокзала. По дороге “домой” мы почти не разговариваем. Как только я переступаю порог крошечной, полутемной трехкомнатной квартирки, меня встречает притворно-ласковая улыбка няни. Я в замешательстве. Миша помогает мне разобрать багаж.

Няня между тем готовит ужин; она суетится, гремит посудой, у нее явно не руки, а крюки. Свекровь кричит на нее, та не смеет и пикнуть. За едой они вновь безмолвно объединяются против меня в холодном неприятии. Я торопливо ем и поспешно ухожу… Свекровь никак не может заснуть – брюзжит, ворочается в постели и зовет няню. Маша, так зовут это несчастное создание, должна, как обычно, почесать ей перед сном пятки.

Маша чешет. В это время “мама”, всхрапывая и без сновидений, проваливается в объятия Морфея.

Мне становится дурно. Миша улыбается. Не следует воспринимать все так серьезно, считает он, добавляя, что уже давно к этому привык…

Он ведет меня к своей, к нашей – постели.

Я стою, словно окаменев, и пытаюсь понять, что это означает: “наша постель”.

В какое-то мгновение я вновь чувствую его поцелуй, какой он подарил мне после того спектакля в школе-студии.