Юлия Барановская - Проверено мной – всё к лучшему

В четверг Андрей сказал, что уходит от меня. В пятницу я узнала, что у моей мамы рак. Я не могла поверить, что это происходит со мной, что самые важные для меня люди уходят и выхода из этой ситуации нет. Я не знала, как справиться и что сделать. Удар за ударом – все страшнее и страшнее. Я перестала спать, есть, пить. Не находила себе места. Не могла спокойно сидеть или стоять. У меня был только один выход – лететь в Питер, чтобы самой понять, что происходит. Приняв решение, я моментально собралась, купила билет и поехала в аэропорт.

Как выяснилось буквально через пару дней, диагноз ей поставила мой врач Любовь Ивановна. И первым делом она же позвонила Андрею, предупредив его и сказав, что мне, беременной, без предварительной подготовки этого говорить пока не надо. У человека даже после таких новостей не дрогнуло сердце, и он, зная обо всем, бросил меня по телефону после десяти лет жизни, беременную, понимая, что скоро я узнаю о болезни мамы…

Конечно, в том состоянии, в каком я была – я переоценила свои силы. В самолете у меня случился приступ. У меня было состояние животного ужаса – такого, что я стала прорываться в кабину пилота, чтобы он посадил самолет. Меня остановил знакомый ресторатор, у которого мы часто бывали в Питере.

– Юля, привет! Давно не виделись. Как дела?

От звука его голоса и прикосновения, я пришла в себя.

– Спасибо, у меня все хорошо, – прошептала я, по-моему, уже синими губами.

Добравшись кое-как до дома, я позвонила Андрею, попросила встретиться со мной. Я летела, чтобы понять, что же все-таки происходит, но разговора не получилось. Андрей пришел домой с другом, которого я не переношу на дух – Сашей по прозвищу Коробей. Есть такие люди, которые, находясь рядом, открывают в нас лучшее. А есть те, с которыми подогревается самое плохое. Этот друг – из вторых. И именно с ним Андрей пришел в наш дом. Я открыла дверь, попыталась начать разговор, но Андрей практически сразу с порога принялся бешено орать. Я сидела в спальне на кровати и плакала, он же почти визжал, стоя напротив. И все это при постороннем человеке, к которому я не чувствовала ни теплоты, ни доверия.

Андрея таким я не видела никогда. Честно говоря, шок был настолько велик, что, не веря в колдовство, глядя на него, я невольно спросила: «Тебя приворожили? Что с тобой происходит?»

Неделю назад он спал со мной в этой кровати, а теперь я смотрела, как он кидается от меня в другой угол и орет: «Не подходи ко мне!». Я не знала, что еще можно подумать. «Не смей приближаться! Не смей!» – Андрей доходил до каких-то неимоверных децибел в своей истерике. Наверно, ни одна беременная женщина в истории человечества еще не вызывала во взрослом мужике такого чувства опасности. Не знаю, может быть, если бы я подошла к нему ближе, он бы не выдержал, и таким ужасным образом решил довести до конца принятое решение уйти из семьи? Он орал минут 40, я сидела и плакала, Коробей, как верный пес, ждал в другой комнате. Прооравшись, Андрей ушел, а я осталась одна. Разговора не получилось. Мне на следующий день надо было ехать к маме.

О ее болезни мне, как я уже говорила, сказала мой врач. Только помочь маме практически ничем я не смогла: доехав до больницы, я сама загремела туда же. Как и в предыдущих беременностях, у меня было снова предлежание плаценты, то есть я могла потерять ребенка при эмоциональных и физических нагрузках. Плюс мое низкое давление. На том сроке, на котором я находилась, это была угроза потери сформировавшегося жизнеспособного ребенка. Врач просто не отпустила меня в самолет, тут же заперев в больнице, и позвонила Андрею. Зная, с какими трудностями я сталкивалась, когда вынашивала Артема и Яну, Андрей отреагировал на разговор с Любовью Ивановной более чем подло, сказав, что мы просто разыгрываем его и давим на жалость, чтобы он вернулся.

Меня положили в том, в чем я была. У меня не было ничего – ни пижамы, ни халата, ни тапочек, не было даже куска мыла. Мне выдали старую ночную рубашку, всю неотстирываемых разводах и пятнах со штампом номера больницы на груди. В 6 утра я пошла на анализы, босиком, в этой ночнушке, зашла в душевую и поняла, что мне просто нечем помыться. Я не могла поверить в происходящее: еще пару месяцев назад мой муж бы сидел рядом и держал меня за руку, а сегодня я одна в клинике, моюсь без мыла, хожу по больничному кафелю босиком и не знаю, кого попросить привезти мне самое необходимое. У меня началась истерика. Мне не хотелось жить. Не в смысле, что я думала выйти в окно или сделать что-то с собой – я просто потеряла вкус к жизни. С пустым взглядом я тихо качалась из стороны в сторону, обняв живот. Я ела, только когда меня заставляли, ни с кем не говорила, ни на кого не смотрела. Приехал Миша Арабов и трясущимися руками впихивал в меня еду. Он почти плакал, сидел бледный и не понимал, как происходящее вообще возможно. В какой-то момент друзья стали бояться приходить ко мне, и, не выдержав, позвали священника – может быть, хотя бы он, поговорив, вытянет меня из этого состояния. Он пытался начать разговор обо мне, но обо мне беседовать я не хотела – мне интересно было говорить только об Андрее.