Джулия Тот: Нитковдеватель. Правдивые рассказы о жизни обычных людей

Стекляшки с дельфинами внутри и надписью «Анапа», пластмассовые, почему – то синего цвета Нептуны, с голов которых все время сваливалась не по размеру подогнанная советской фабрикой производства Нептунов, – корона, и прочее барахло, – хвастливо вываливалось нами и в тот экскурсионный день, в автобусе, что вез обратно в лагерь. По какой причине в автобусе оказалось пионерство разных отрядов – уже не вспомнить, но рядом сидел Костя, с интересом рассматривая накупленные нами ненужности, тихо повторяя: «красиво», пока все мы в ожидании не уставились на него. Костя, вновь – не по-детски – приосанившись, гордо выудил крошечный пакетик из кармана форменной пионерской рубашки, бережно достал из него нечто, названия чему я не знала никогда в жизни, но знала, что используют это нечто для протягивания нитки в иголку, неведанным мне образом. Костя на наши удивленные взгляды лишь гордо пояснил: «Это – маме, она у меня старенькая, видит плохо». Пионерия в автобусе тогда притихла, из моих детских глаз слезы полились как-то сразу реками, – чтобы их скрыть – отвернулась к окну. Мне было очень жалко Костю, мама которого старенькая, и если она умрет, он будет сиротой, – почему Костя представлялся мне именно сиротой, – не знаю, он никогда не говорил, что живет только с мамой… Мне было стыдно за синего Нептуна с золотой, падающей с его головы короной, и почему то – за молодых родителей, которым не нужны такие штуки, которыми продевают нитку в иголку… Я не знаю, кем стал мальчик Костя и как сложилось пребывание его в этой жизни, но вспоминаю его любовь к маме и заботу о ней каждый раз, когда настроенит подуться на мою, теперь уже куда старше мамы мальчика Кости, – маму. Вспоминаю с благодарностью… и за то, что наконец, узнала, что та штука, которую заботливо завернув в крошечный пакетик Костя вез маме, называется уродливым словом «нитковдеватель».

В мои десять лет родители не любили со мной разговаривать, а часто и откровенно объявляли мне словесный бойкот: их очень раздражала моя нелюбовь к урокоделанию, и предпочтения всем школьным наукам фигурного катания, музыкальной школы и – писательства историй, которые придумывались в моей детской голове по несколько в день, да – стихов нескладных. Все, столь любимые мной занятия, родители назвали бездельем и пророчили мне жизнь с метлой в руках – летом, и – лопатой для снегоуборки – зимой. Признаюсь, лето меня так не пугало, как лопата: всегда очень боясь холода, при одной крошечной мысли, что в зимней ледяной темноте я буду скрести в шесть утра этой самой лопатой, – почти усаживала меня за уроки, но – неожиданная история про лопату, дворницу иль еще что, – всегда меняли тетрадь по математике на секретную, – для мыслезаписей. Видимо, устав бороться с бездельем, и было принято в тот летний жаркий день мамой решение сделать из меня – пусть бездельника, но – профессионального. У мамы был отпуск и решилось ей доехать до ближайшего кинотеатра – дозвониться до таковых во времена, когда мне было десять, – не было возможным, – посмотреть, какие новинки синематографа в ее недолгий отпуск театр сей дает. Пока мама рассматривала афиши, я приметила листок, смешно прилепленный изоляционной лентой к стеклу кинотеатра. Не даром назвался кинотеатр «Мечта»: листок гласил бравурно, что, коль зайти в «Мечту» с черного хода, можно записаться в школу профессиональных поэтов. Округлив глаза до удивления французского бульдога и уставившись призывно на маму, я уже видела картины своего будущего: с лопатой в руках, но – читая вслух свои профессиональные – стихи, поэмы, и… Подошедшая мама прочитала объявление и тут же взяв меня за руку, потащила туда – к черному ходу, за профессиональным бездельем, – поэзией.

В маленькой комнате, заваленной старыми афишами, сидел мелкий, мужского пола. Услышав, зачем пришли, он радостно протянул руку маме, а потом – и мне, и смущенно стал бубнить, что школа дорогая – пять рублей за урок, но урок – четыре часа каждую субботу, и уже краснея – что в детях он не особенно заинтересован, школа – скорее для взрослых, пишущих о жизни, а не о лютиках-цветочках. Мне стало очень обидно за свои десять и лютики, – прошипев, что про цветочки я не пишу, отвернулась к двери, – мама согласно кивала, она читала как-то мою поэму про ночных бандитов, нападающих на людей, но – секрет тематики моего творчества – не выдала. Мелкий, мужского пола, делая вид, что напряженно думает, почесывал затылок с редкими волосами, и, наконец, радостно-громко-театрально произнес: «Беру! Беру, раз про лютики не пишет!». Занятия в школе профессионалов должны были начаться с ноября, но, выходя из маленькой комнаты, заваленной старыми афишами, что в кинотеатре «Мечта», я чувствовала себя уже – если не великим, то настоящим поэтом – точно. Долгожданный ноябрь однажды все-таки наступил, и топая по снегу к «Мечте», я представляла, как научусь писать «о жизни» правильно, и все в школе профессиональной будут мне апплодировать, может быть – даже стоя. Войдя же в зал, где занятиям проходить суждено было, я тут же втянула голову черепахой в пальто, оставив снаружи только шапку с цветочком вместо помпона: в зале не было никого, моложе тридцати, большинство же являли собой серьезные мужчины с бородами и в очках, женщины на пенсии, которые мне казались уже бабушками.

Читать дальше